Королевская кровь. Огненный путь. Расколотый мир

В ушах зашумело; он повернул голову, царапая пальцами грудь, сотрясаясь от безумной, подбрасывающей его на постели дрожи, – и увидел, как медленно, светя осколками и кусками рамы, разлетается окно, как лентами врываются в покои разноцветные ветра, закручиваясь в комнате вихрями, собираются над ним в сумасшедший, мельтешащий клубок – и резко опускаются, впитываясь в солнечное сплетение. А затем взрываются внутри, распыляя его в радужный туман, с ревом выносящийся в окно и дальше, в небо.

Острые шпили замка были последним, что Люк запомнил, – внезапно стало совсем не больно, и его светлость просто отключился.

19 января, ночь со среды на четверг

Луциус Инландер проснулся от ощущения, которому поначалу не поверил. Встал, распахнул окно, прислушался.

– Лици, холодно, – сонно проговорила леди Шарлотта. Он не отреагировал, и она подошла, накинула ему на плечи теплый халат, но король покачал головой, сбросил его, высунулся до пояса в ночной лаунвайтский туман.

Повернулся – она вздрогнула. Никак не могла привыкнуть, что глаза у него светятся.

– Ложись досыпать, Лотти, – попросил он хрипло. – Мне нужно уйти.

Тело его начало окутываться серебряным сиянием, и леди Лотта отступила к кровати, зачарованно глядя на происходящее. Она видела это только в юности. Его величество прыгнул за окно, и все затихло.

Она подождала немного, покачала головой и шагнула к створкам, чтобы закрыть их. И едва не вскрикнула, зажав себе рот руками: за окном глухо и утробно заворчало, и в окне на пару мгновений мелькнули вытянутая морда, зубастая пасть и огромный, чуть ли не во все окно, светящийся глаз с небесно-голубой радужкой, в упор посмотревший на нее.

Окно графиня решилась закрыть только минут через десять. И, ничуть не смущаясь, плеснула себе в бокал абсента, разбавила его соком, выпила. А потом и еще разок. Потому что отчетливо вспомнила, с кем спит.

Луциус пришел к ней в ночь после похорон Магдалены, разбитый и пьяный, и она кричала: «Убирайся! Как ты можешь, твоя жена только упокоилась! Боги, Лици, неужели у тебя нет ничего святого?!» Но он не ушел. Рухнул на кровать, закрыл ладонями лицо и сгорбился. Сидел молча, не реагируя на ее злость и возмущение.

Мужская слабость выбивает из колеи. Особенно если этот мужчина обычно производит впечатление невосприимчивого чурбана.

А женской слабостью являются любовь и жалость. Леди Лотта затихла, так же обессиленно села рядом, погладила его величество по рыжим волосам, обняла – и обнимала до тех пор, пока у нее не затекли руки, а король Инляндии не заснул на ее плече.

Он так и не сказал ни слова. Ушел утром, до того, как она проснулась, и вернулся вечером, спокойный и собранный, будто и не было никакого серого лица и боли в глазах. И теперь уже взял свое.

Теперь он приходил каждую ночь. Шарлотта Кембритч чувствовала себя последней грешницей на Туре, ежедневно посещала маленькую часовню в доме и тихонько молилась Богине и всем богам, чтобы их простили и не судили строго.

Иногда они долго тихо и мирно обнимались, пока Луциус с язвительностью рассказывал о дневных делах; иногда молчали, иногда сразу засыпали. Полная иллюзия семейной жизни.

– Я хочу надеть на тебя брачные браслеты, – сказал он ей накануне вечером, когда они уже засыпали. – Закончится год траура, и станешь моей королевой.

– Мы уже проходили это, Лици. – Леди Лотта качнула головой, чувствуя, как задумчиво его величество водит подбородком по ее макушке.

– Может, есть еще один шанс? – пробормотал он. – Ошибался же я и раньше, может, ошибся и сейчас?

– В чем ошибся, Лици? – тревожно спросила она. Луциус промолчал, и леди Кембритч закрыла глаза, засыпая. Уже знала, что не ответит.

Несмотря на его напор, глухоту к отказам и элементарным приличиям, на его агрессивность и язвительность, на подобного рода скрытность, она принимала его таким, какой есть, и с ним ей было уютно и спокойно.

Леди Лотта допила свое лекарство от страха, забралась в постель, еще хранившую тепло мужского тела, и заснула. Кто бы другой маялся и беспокоился – но только не мать Люка Кембритча, с малых лет натренировавшего ей замечательно крепкие нервы.

* * *

На ферме, расположенной у границы Инляндии с Рудлогом, истошно лаяли собаки. Пожилая хозяйка, поворочавшись и послушав поднятый псами концерт, сопровождаемый храпом мужа, ткнула того в бок локтем. Работники, днем обслуживавшие коровник на сотню голов, на ночь уезжали в соседнюю деревню, и послать разобраться больше было некого.

Супруг всхрапнул, но не проснулся.

– Роб, – сварливо позвала жена и затрясла его за плечи. – Сходи посмотри, что там. Может, воры?

Хозяин фермы приподнялся, с завыванием почесал грудь, разлепил наконец-то глаза и кинул взгляд в окно. Там, в свете тусклого фонаря, колыхалась белая плотная мгла.

– Боги, Бекки, – проворчал он, – какие воры? В этом тумане рук своих не видно. Спи, полают и заткнутся. Может, крыса пробежала…

Он не успел договорить: раздался треск, во дворе что-то загрохотало, посыпалось. Заорала сигнализация на машине, испуганно замычали коровы. Фермеры молча и опасливо покосились друг на друга.