Королевский гамбит

– Одна? – переспросил шериф. – А другая?

– А другая – настоящая. С деньгами она не имеет ничего общего; этой силе он, скорее всего, не смог бы воспротивиться, даже если бы захотел. Это дар, которым он был наделен. Сейчас он, наверное, больше всего сожалеет не о том, что его поймали, но о том, что поймали слишком быстро, прежде чем тело было обнаружено и у него появилась возможность опознать его как свое собственное; прежде чем синьор Канова успел отбросить свой блестящий цилиндр, исчезающий где-то у него за спиной, и поклониться изумленной, потрясенной, отбивающей ладони публике, и повернуться, и сделать шаг-другой, и затем самому исчезнуть из мечущихся по сцене лучей софитов – исчезнуть, чтобы уж больше никем не быть увиденным. Подумайте только, что он сделал: убедил себя в том, что совершил убийство, хотя вполне мог бы сбежать; и оправдал себя в совершенном после того, как вновь оказался на свободе. Затем разве что не силой заманил нас с вами к себе, чтобы мы стали свидетелями и гарантами законности того самого акта, который, и ему это было известно, мы всячески старались предотвратить. Что еще могло усилить обладание таким даром, сделать его осуществление еще более успешным, как не бесконечное презрение к человечеству? Вы ведь сами мне говорили, что за жизнь свою он никогда не боялся.

– Верно, – сказал шериф. – Как это в каком-то месте Книги говорится? Познай себя. И разве где-то в другой книге не говорится: бойся самого себя, своего высокомерия и тщеславия и гордыни? Да что я вам говорю, вы ведь у нас книжник, сами все знаете. Разве не говорили вы мне, что именно это означает амулет у вас на цепочке от часов? Так в какой книге это говорится?

– Во всех, – сказал дядя Гэвин. – То есть во всех хороших. Правда, по-разному, но так или иначе говорится.

Королевский гамбит

1

Кто-то из них двоих постучался. И дверь распахнулась почти сразу, словно простого прикосновения костяшек пальцев было достаточно, так что, когда они с дядей оторвались от шахматной доски, оба посетителя были уже в комнате. И его дядя сразу их узнал.

Это были Харрисы. Брат и сестра. С первого взгляда они могли показаться близнецами – не только чужим, но и большинству жителей Джефферсона. Потому что во всем округе Йокнапатофа было, должно быть, не больше полудюжины людей, знавших, что один из них старше. Они жили в шести милях от города, там, где двадцать лет назад располагалась одна из многочисленных плантаций, на которых выращивают хлопок на продажу, а также кукурузу и еще сушат сено – на корм мулам, на хлопковом поле трудящимся. Но теперь это была достопримечательность округа (или, если угодно, всего северного Миссисипи): территория площадью в одну квадратную милю – пастбища и загоны для лошадей, обнесенные белой оградой и жердями, конюшни с электрическим освещением, а также неказистый, некогда деревенский дом, превращенный ныне в нечто, лишь немногим уступающее размерами предвоенной голливудской декорации.

Они вошли и остановились на пороге – раскрасневшиеся на вечернем декабрьском воздухе, молодые, с тонкими чертами лица, на вид совсем не бедные. Его дядя поднялся.

– Мисс Харрис, мистер Харрис, – сказал он. – Поскольку вы и так уже вошли, не могу…

Но никаких приглашений молодой человек и не ждал. Тут он заметил, что молодой человек держит сестру не за плечо и не за локоть, но за руку, чуть повыше кисти, как полицейский на открытке держит съежившегося от страха арестованного или солдат, торжествующий победу, – свою добычу, несчастную сабинянку. Именно в этот момент он и посмотрел на девушку.

– Вы – Стивенс, – сказал молодой человек. Это был не вопрос, это было утверждение.

– Отчасти верно, – согласился его дядя. – Но оставим это. Чем я могу…

Но молодой человек и на сей раз не дал ему договорить. Он повернулся к девушке.

– Это Стивенс, – сказал он. – Расскажи ему все.

Но девушка не вымолвила ни слова. Просто стояла, одетая в вечернее платье и меховое пальто, стоившие намного больше, чем любая иная девушка (да и женщина) из Джефферсона или всего округа Йокнапатофа могла себе позволить потратить на что-то подобное, стояла и смотрела на его дядю с застывшим выражением страха ли, ужаса или что там еще можно было прочитать на ее лице, в то время как костяшки пальцев молодого человека, стиснутые на ее запястье, становились все белее и белее.

– Говори, – повторил молодой человек.

И она заговорила. Ее почти не было слышно.

– Капитан Гуалдрес, – сказала она. – У нас дома…

Его дядя сделал несколько шагов в их сторону. Затем остановился посреди комнаты и пристально посмотрел на нее.

– Да, – сказал он, – слушаю.