Королевский удар

Надо изучать снимки, которые делаешь на месте преступления, Зайцев. Тогда тебе не придется задавать эти любительские вопросы. В шкафу, где стоят пронумерованные альбомы, у самой стенки остался небольшой, в два-три пальца просвет. А все остальные альбомы стоят вплотную. Я тебе об этом говорил. Ясно, что недавно там стоял еще один альбом. И если присмотреться, то можно увидеть, что на заусенцах полки осталась полоса от частого вынимания этого альбома. Наши мебельщики еще не достигли, слава богу, высших мировых показателей по качеству, их продукция оставляет желать лучшего. Мельчайшие ворсинки на необработанном дереве топорщатся, покрытые лаком, они окаменевают, и получается наждак. Там не только клеенка альбома обдерется, там куски твоей кожи останутся. Жалко, что ты ничего по дому не делаешь, не занимаешься полезным трудом, а то бы ты многое узнал для своей деятельности. Тебя, старик, сбило с толку то обстоятельство, что все пронумерованные альбомы на месте. А самые ценные марки хранились в том, без номера. Его-то убийца и прихватил.

– Химчистка, – напомнил Зайцев.

Он трус. Совершив убийство, несколько дней находился в шоке. В шоковое состояние приходят все преступники, и, зная это и не уверенные в том, что ведут себя нормально, они хотят на какое-то время скрыться, чтобы не выдать себя ненароком. Если бы на его одежде остались следы крови, он бы, не задумываясь, уничтожил свои штанишки, трусишки, подштанники. Но они остались незапятнанными. И он стал бояться невидимых – вдруг на нем остался запах кофе, ворсинки кресла, да мало ли что там еще! Нам незачем перечислять его страхи. Он заметал следы. Видимые и невидимые. Поэтому он наверняка простирал рубашку, в которой был, продраил туфли, а костюм мог попросту отнести в химчистку.

– Теперь о нем самом, – сказал Зайцев. – Хотя все это кажется мне высосанным из пальца…

Ты его взял? Взял. Клей, химчистка и желание уехать – подтвердилось? Подтвердилось. Знаешь, в чем твоя слабость, Зайцев? Это не только твоя беда, это наша общая беда. Ты замечаешь лишь что-то очень реальное, вроде отпечатков пальцев, потеков крови, раскроенной головы, а вещи более тонкие кажутся тебе ненадежными и двусмысленными. Мы вообще привыкли откликаться только на нечто зримое, грубое, весомое. Если нас матом пошлют – понимаем. Если нас не узнали на улице – считаем это случайностью. Если нам скажут, что у девушки обалденные коленки, нам это доступно, мы это принимаем. Но если скажут, что коленки у нее как антоновские яблоки, – мы недоверчиво улыбнемся, вот точь-в-точь как ты сейчас. Грубые мы, Зайцев, невежественные и заскорузлые. Ты никогда не обращал внимания, как наши отечественные люди разговаривают друг с другом на работе? Ругаются. Общение сводится к ругани. Орут в голос. С матом и без, с топанием ног и потрясанием кулаков! Стоит одному усомниться в правоте другого, и он бежит к начальству жаловаться, пишет заявление, донос, анонимку. Как-то спрашиваю у ответственного секретаря – из-за чего вы ругались? Ругались? – удивляется. Ничего подобного. Мы согласовывали, какой материал ставить на газетную полосу. Все очень быстро и мило решили… Вот скажи, что тебе мешает искренне восхититься, похвалить меня, впасть в восторг? Нет, ты сидишь и снисходительно улыбаешься. Давай-давай, дескать, что ты там еще наплетешь… Это при том, что ты убедился в моей правоте.

– Обиделся?

– Упаси боже! – Ксенофонтов замахал руками. – Видишь, как получается… Стоило мне заговорить в другом тоне – доверительно, мягко, с этакой грустинкой… И ты сбит с толку, ты озадачен, не обиделся ли я…

Ксенофонтов поднялся, взял с полки маленькую коробочку с шашками и сложенную вдвое картонку с клетками. Расставив шашки, сделал приглашающий жест рукой:

– Твой ход.

– Последний раз я играл лет десять назад в колхозе, куда нас посылали кукурузу собирать. Так что…

– Этого вполне достаточно. Ходи!

Поколебавшись, Зайцев двинул влево крайнюю правую шашку, чтобы следующим ходом снова прижать ее к краю доски.

– С тобой все ясно! – Ксенофонтов откинулся на спинку кресла. – У тебя здоровое тщеславие, ты обладаешь способностью пренебречь опасностью, переступить через собственное самолюбие, когда вынуждают обстоятельства. В то же время ты достаточно трезв и понимаешь, что неустанная забота о собственном достоинстве – дурь собачья. Тебе не откажешь в чувстве юмора, ты готов посмеяться над собой, но не станешь потворствовать этому постоянно. Ты можешь рискнуть, даже зная, что своего не добьешься. Тебе не откажешь в великодушии, ты готов уступить, то есть твоя гордость в разумных пределах.

– Остановись! – воскликнул ошарашенный Зайцев. – Из чего ты это взял?!

– Из твоего хода.

Ты хочешь сказать, что я полностью раскрыл себя, двинув эту несчастную шашку? Что же ты узнаешь, если мы сыграем всю партию?