Королевство

Он явился на пятую ночь. Свет в коридоре он выключил, поэтому в дверном проеме я видел лишь силуэт. Сунув руку под подушку, я сжал рукоятку ножа. Как-то раз я спросил дядю Бернарда – тот знал все о саботаже в Усе во время войны, – и он сказал, что бесшумно убить можно, воткнув нож врагу в спину, примерно туда, где находятся почки. И что перерезать глотку в действительности намного сложнее, чем в кино, что многие обрезают себе большой палец на той руке, которой они держат врага за горло. Где именно находятся почки, я не знал, но можно же пырнуть ножом несколько раз, чтобы наверняка. А если не получится, придется резать глотку, и хрен бы с ним, с пальцем.

Фигура в дверном проеме покачнулась. Похоже, пива он выпил больше обычного. Он стоял на пороге и словно раздумывал, не ошибся ли дверью. Ошибся, да. Много лет ошибался. Но этот раз будет последним.

Потом послышался вздох. Или, может, он принюхивался.

Дверь захлопнулась, комната погрузилась в темноту, и я приготовился. Сердце у меня колотилось так, что я чувствовал, как оно стучится о ребра. Но потом я услышал его шаги на лестнице и понял, что он передумал.

Затем хлопнула входная дверь.

Неужто он что-то учуял? Я читал, что адреналин обладает выраженным запахом, который наш мозг – сознательно или неосознанно – улавливает и заставляет нас быть начеку. Или там, в дверях, отец принял для себя какое-то решение? Он не просто ушел отсюда, но и решил покончить с этим? Раз и навсегда?

Я лежал, чувствуя, как дрожу. И когда из горла у меня вырвалось какое-то сипение, я понял, что не дышал с того самого момента, как открылась дверь.

Совсем скоро я услышал плач. Я снова затаил дыхание, однако это плакал не Карл – он дышал ровно и тихо. Плач доносился из печной трубы.

Я выскользнул из постели, оделся и спустился вниз.

Мама сидела на кухне в темноте. На ней был красный халат, больше похожий на пальто. Она смотрела в окно, в сторону сеновала, где зажегся свет. Она сжимала в руках стакан, а перед ней на столе виднелась бутылка бурбона, которая много лет стояла нетронутая в серванте.

Я сел рядом.

И посмотрел туда же, в сторону сеновала.

Мама осушила бокал и налила еще. С того вечера в Гранд-отеле она впервые пила спиртное не под Рождество.

Когда она наконец заговорила, голос у нее дрожал:

– Ты знаешь, Рой, что я очень люблю твоего отца и не смогу без него жить.

Это звучало словно вывод, точно она вела сама с собой долгий молчаливый спор.

Я ничего не ответил и лишь молча смотрел в сторону сеновала. Ждал, что оттуда раздастся какой-нибудь звук.

– А вот он без меня жить может, – продолжала она. – Знаешь, когда я рожала Карла, роды проходили тяжело. Я потеряла много крови и лежала без сознания, и врач попросил твоего отца принять решение. Операцию можно было сделать двумя способами. Один создавал угрозу ребенку, а второй – угрозу матери. Твой отец выбрал опасный для меня, Рой. Потом он говорил, что я сделала бы такой же выбор. И был прав. Однако выбирала не я, Рой. Выбирал он.

Чего же я ожидал услышать с сеновала? Да, я знал, чего жду. Выстрела. Когда я спускался по лестнице, дверь в сарай была открыта, а ружье, обычно висевшее высоко на стене, исчезло.

– Но если бы мне пришлось выбирать ваши с Карлом жизни против его, то я выбрала бы его, Рой. Знай об этом. Такая уж я мать. – Она поднесла стакан к губам.

Прежде она так со мной не говорила, и тем не менее мне было плевать. Думал я лишь о том, что происходит на сеновале.

Я встал и вышел на улицу. Лето подходило к концу, и ночной воздух ласково погладил меня по щекам. Я не торопился. Шагал размеренно, почти как взрослый. Дверь на сеновал была распахнута, и я увидел ружье – оно стояло у косяка. Подойдя ближе, я заметил под одной из балок стремянку с переброшенной через нее веревкой. Но еще раньше я услышал глухие удары о боксерскую грушу. Заходить внутрь я не стал, остановился у порога, но так, чтобы видеть отца. Он колотил грушу. Знал ли он, что в своем воображении я рисовал на этой груше его лицо? Думаю, знал.

Он поставил там ружье, потому что сам не смог завершить начатое? Или оно меня и ждало?

Тепло отхлынуло от моего лица, щеки и тело заледенели, а ветер дул сквозь меня, словно я был каким-то конченым привидением.

Я смотрел на отца. Чувствовал, как ему хочется, чтобы я остановил его, прекратил то, что он творит, остановил его сердце. Все было готово, он обставил все так, что со стороны будет казаться, будто он сам это сделал, а стремянка с веревкой дополнят картину. Мне всего-то и нужно было выстрелить в упор и положить ружье возле тела. Меня пробирала дрожь. Я утратил контроль над телом, оно больше меня не слушалось, руки и ноги тряслись и дергались. Страх и гнев покинули меня, а на их место пришли беспомощность и стыд. Потому что у меня не получалось. Ему хотелось умереть. Мне хотелось, чтобы он умер. И все равно не получалось. Потому что он – это я. И я ненавидел его и нуждался в нем, подобно тому как я ненавидел себя самого и нуждался в себе. Я развернулся и поплелся назад, слыша, как он стонет и бьет, ругается и бьет, всхлипывает и бьет.