Королевство

«Кадиллак» стоял под навесом у сеновала, и я миллион раз видел, как отец это проделывает. Заводил машину, поддавал газ – всегда, если только дорога не была засыпана снегом, – и не сворачивал, пока не доезжал до Козьего поворота.

Мы поужинали в столовой, и я сказал, что пойду на сеновал позаниматься боксом.

Никто ничего не сказал, мама с Карлом доскребали с тарелок остатки ужина, а вот папа испытующе посмотрел на меня. Возможно, потому, что ни я, ни он не распространялись о том, что собираемся делать, а просто шли и делали.

Я взял сумку со спортивной одеждой, куда еще в мастерской сложил все нужные инструменты. Работа оказалась сложнее, чем я ожидал, но спустя полчаса я открутил гайку и болт, которыми рулевая колонка крепилась к картеру рулевого механизма, проделал две дыры в тормозном шланге и слил в ведро тормозную жидкость. Потом я переоделся в спортивную одежду и еще с полчаса колотил грушу, так что вернулся в гостиную весь потный. Папа читал газету, мама вязала. Ну ни дать ни взять реклама, какую показывали в шестидесятых.

– Ты вчера поздно вернулся, – проговорил папа, не отрываясь от газеты.

– Сверхурочно остался, – ответил я.

– Если ты с девушкой встречаешься, можешь признаться, – улыбнулась мама. Словно мы действительно счастливая семейка из рекламного ролика.

– Да я правда на работе торчал, – сказал я.

– Ну что ж, – папа сложил газету, – похоже, тебе теперь частенько придется сверхурочно оставаться, потому что недавно звонили из больницы. Бернарда госпитализируют. У него, похоже, вчера на осмотре что-то не то обнаружили. Может, и операцию придется делать.

– Вон оно как. – Я похолодел.

– Ага, а дочка с семьей на Майорке и из отпуска возвращаться не собирается. Поэтому врач попросил нас приехать.

В гостиную вошел Карл.

– Что-то случилось? – спросил он. Голос у него по-прежнему был такой, будто он переборщил с обезболивающим, а по щеке расплылся отвратительный синяк, однако опухоль сошла.

– Нам в больницу надо, – папа встал, – одевайтесь.

Меня накрыла паника. Чувство такое же, как по утрам, когда открываешь дверь, а на улице минус тридцать, а ветра почти нет, так что холода не ощущаешь, тебя просто будто парализует. Я открыл рот. И снова закрыл его. Потому что мозг у меня тоже парализовало.

– У меня завтра важная контрольная, – быстро проговорил Карл, и я заметил, что он смотрит на меня, – и Рой обещал меня по материалу погонять.

Ни про какую контрольную я не слышал. Не знаю, понял Карл или нет, но, посмотрев на меня, он явно почувствовал, что в больницу мне ехать отчаянно не хочется.

– Ну… – мама нерешительно взглянула на папу, – пускай остаются…

– И речи быть не может, – резко перебил ее папа, – семья важнее.

– Мы с Карлом завтра после школы в больницу съездим. На автобусе, – сказал я.

Все изумленно уставились на меня. Потому что, кажется, не услышать этого было невозможно: я заговорил, как он, как папа, – он тоже говорит что-то, и спор стихает, ведь все понимают, что как он скажет, так все и будет.

– Вот и замечательно, – вздохнула мама, вроде как даже облегченно.

Папа ничего не сказал, но не сводил с меня глаз.

Когда мама с папой собрались уезжать, мы с Карлом вышли вместе с ними во двор.

Мы остановились возле машины. Семья из четырех человек, которой суждено было вскоре наполовину сократиться.

– Поосторожнее на дороге, – сказал я.

Папа кивнул. Медленно. Возможно, конечно, что сейчас, спустя столько лет, я чересчур большое значение придаю последним словам. Или, в папином случае, последнему киванию. Однако он как будто признавал что-то. Или, может, осознавал. Осознавал, что его сын взрослеет.

Они с мамой сели в «кадиллак», и мотор рявкнул. Рявканье перешло в мягкое рычание, а затем машина двинулась вниз, к Козьему повороту.

Мы видели, как загорелись тормозные огни. Они подключены к педали тормоза, и даже если тормоз не срабатывает, огни все равно зажигаются. «Кадиллак» набирал скорость. Карл издал какой-то звук. Я представлял, как папа выворачивает руль, чувствуя, что руль крутится с подозрительной легкостью и что колеса не слушаются. И я почти уверен, что в ту секунду он понял. Я надеюсь, что он понял и принял. И еще принял то, что заберет вместе с собой и маму. Что счет сравняется. Мама мирилась с тем, что он делает, но мириться с жизнью без него не хотела.

Странно, но обстановка не накалялась. Ни тревожных автомобильных гудков, ни криков, ни визга шин о гравий – ничего этого не было. Шуршание шин – и автомобиль исчез, и я услышал, как поет об одиночестве золотистая ржанка.

Грохот в Хукене походил на далекий, запоздалый гром. Что кричал или говорил Карл, я не слышал, я лишь думал о том, что теперь мы с Карлом остались в мире одни. Что дорога перед нами пуста и сейчас, в сумраке, мы видим лишь гору, силуэтом прилепившуюся к небу, и небо на западе оранжевое, а на севере и юге – розовое. И я подумал, что красивее ничего в жизни не видел, что это одновременно похоже и на закат, и на восход.

30

Похороны я помню обрывочно.