Короли вечерних улиц

– Нет, конечно, – ответил Мика. Его дико подкупало и располагало, что Ферид, с момента их встречи и по сей день, общается и считается с его мнением так будто бы они ровесники. – Я обожаю море, – он поглядел на волны, которые быстро приближались и разбивались о песчаный берег, – оно такое загадочное, красивое и в тоже время очень опасное и страшное, во время шторма. В один момент может превратиться в чудовище и унести тысячи жизней, а потом снова стать спокойным, тихим и ласковым и звать к себе.

– Некоторые люди напоминают море, – устремив взгляд перед собой, медленно произнес Батори, – они так же прекрасны и загадочны, кажется, они элементарно по своей природе не способны на плохие вещи, но в один момент они превращаются в жестоких, хладнокровных убийц, не останавливающихся ни перед чем в достижении своих разрушительных целей, и пока не смоют все на своем пути не остановятся, после чего вновь облачаются в рясу.

– Наверное, это ужасно – быть рядом с таким человеком, никогда не знаешь, чего от него ожидать, – подумав, произнес Микаэль.

– Ты прав, мальчик, это ужасно, – спокойно произнес Батори.

– Вам попадались такие люди? – поглядел на него Мика.

– Не единожды, – слабо улыбнулся мужчина.

Мика перевел взгляд на море и затих. Мысли, образовавшиеся сегодня во время ожидания, снова проникли в мозг, особенно после произнесенных слов.

– Господин Ферид, – украдкой бросил на него взор Мика и остановил его на своих скрещенных в замок пальцах, – ответьте…

Батори повернул голову и, убрав от лица длинные пряди волос, раздуваемые ветерком, внимательно поглядел на мальчика.

– Почему Вы общаетесь со мной?

– Хм, почему… – неспешно повторил Батори, и на его лице заиграла теплая улыбка, – возможно потому, что ты нравишься мне как человек и потому… что мне больше не с кем… Ты единственный с кем я могу быть самим собой.

– Правда? – распахнул глаза Микаэль.

– Правда, – тихо прозвучал мягкий голос.

Мика смотрел в его глаза, ощущая всем естеством эту нежность и тепло, сквозившее в них. Никто раньше не смотрел на него с такой любовью, и в этот момент что-то дрогнуло у Микаэля в сердце. Оно забилось в груди, щеки вспыхнули и, испугавшись странного прилива, слабые отголоски которого поселились в его душе некоторое время назад, он быстро отвел взгляд, уткнувшись им себе под ноги.

– Как не хочется прерывать такой вечер, но пора домой…

Мика взглянул на Батори, который поднялся и мягко смотрел на него сверху вниз.

– Эм, да, конечно, – несколько растерянно, будучи еще под гнетом странного ощущения, сказал Микаэль и поспешил встать.

Уже спустились сумерки, облачив своей полупрозрачной тканью огромный мегаполис, когда Батори остановил машину и Мика покинул салон.

– Спасибо Вам большое за сегодняшний день, господин Ферид, он был просто великолепным, – улыбнулся он.

– Тебе спасибо… дружок, – произнес Батори. – Увидимся.

– Ага, – кивнул Микаэль и, проводив машину взглядом, пока она не скрылась за углом, вздохнув, поплелся домой, осмысливая по пути все, что с ним сегодня произошло.

Подняв воротник куртки и сунув руки в карманы, Микаэль поглядел на затянутое тяжелыми тучами небо, с которого огромными каплями с невероятной силой хлестал дождь. Казалось, само небо плачет в такой тяжелый день, однако глаза Мики не выпустили ни единой слезинки. Его не трогали даже крики и стенания его рыдающей матери, которые пронизывая воздух, разносились завывающим ветром по полупустому кладбищу, еще больше нагнетая и без того тяжелую атмосферу. Небольшая кучка людей столпилась около свежей могилы; кто-то успокаивал женщину, давая ей стакан, дабы заглушить боль утраты, кто-то стоял в стороне и молча напивался, пользуясь случаем; кто-то просто стоял и с сожалением смотрел на всю эту картину, тихонько или громко причитая.

В день смерти отца, Мика, как подобает сыну умершего родителя, стоял у могилы и безучастно смотрел то на надгробную плиту, то на заливающуюся горькими слезами мать, но чаще возводил взор к небу или устремлял его к горизонту, слыша осудительное бормотание за спиной в свой адрес. В данной ситуации парню все это казалось каким-то глупым маскарадом, притворством чистейшей воды, он даже не мог воспринимать все всерьез.