Корона, огонь и медные крылья

– Может, все и не умерли бы, – сказал Хи. – От Яблони и Одуванчика веяло таким жаром человеческой любви, что его, наверное, хватило бы для пробуждения. Но выпить вашей жизни мёртвые смогли бы – а это небезопасно.

– Забавненько! – фыркнула Молния. – Выходит, вы привели нас сюда, зная, что не сможете защитить?! На верную гибель?! Хорошенькие дела…

– Если бы с вами не было шаманки, нам даже не пришло бы в голову провожать вас этим путём, – невозмутимо отозвался Хи.

– Чем быстрее вы придёте в себя и отправитесь дальше, тем больше у вас шансов, – сказал Ла.

Никто не стал спорить.

Вблизи лестница оказалась шириной в три человеческих роста. А эти звёздочки на стенах…

Короче, никакие не звёзды, конечно. Светляки.

Такая гадость, что даже удивительно, как это издалека они могут так мило выглядеть. Толстые слизистые черви, в шевелящихся отростках; через прозрачное брюхо видны их тёмные потроха, впереди – слепая голова с шипастой челюстью вроде стрекозиной, а сзади – обманный огонёчек. Такой голубой и нежный, будто не на червяке горит.

Весь камень, на котором копошилась эта нечисть, – наверное, до самого потолка, а может, и потолок тоже, – затягивали тоненькие слизистые нити. Только это была не паутина, а вроде тех струек слюны, которые вытекают у спящих изо рта – но на этой слюне висела масса всяких ножек-чешуек-крылышек, которые остались от съеденных букашек. Кое-где я даже разглядел пустые мышиные шкурки – как бархатные мешочки, только с ножками и с пустыми дырочками на месте глаз; почему-то от этого было здорово неприятно, хотя мышь, в сущности, не такой прекрасный зверь, чтобы из-за неё слишком огорчаться.

А было ужасно, что их будто бы высосали через глаза, досуха. Не хотелось бы, чтобы от тебя так осталась одна шкурка, ага.

Молния потрогала пустую мышь пальцем. Пчёлка хихикнула, а Яблоня посмотрела и отвернулась. Младенчика нёс я, и ему, наверное, казалось, что ещё ночь, потому что он дремал на моём плече, а от его тельца было очень тепло и пахло маленьким чистым зверьком – славно.

Может, меня иногда и бесит господин, – просто потому, что на Яблоню у него больше прав, – но Огонёк уже стал половиной моего сердца. Половина сердца – Яблоня, половина – младенчик. Когда я о них думал, крылья чувствовал, как часть тела, даже если медь и не текла сквозь кожу.

Но это так, отвлечённости.

Потом мы страшно долго спускались по лестнице. И чем ниже спускались, тем виднее становился город.

Я не знаю, из чего они там строили дома. Не из глины, как все люди дома строят, и не из камня, как сооружаются царские палаты. Каждая стена выглядела чёрной и склизкой, как гнилая колода, – и от неё шёл мутный зелёный свет. Окон в домах я вообще не видел никаких, зато и с крыш, и с карнизов, и отовсюду свисали какие-то осклизлые лохмотья, будто водоросли с пирса, когда начнётся отлив. Выглядело это всё так противно, что никакой человек ни за что не остался бы тут жить по доброй воле – но близнецам всё казалось нипочём.

Ну да, они-то вернулись домой.

Я только сейчас понял, насколько они не люди: им тут нравится!

В город мы вправду не входили, но горожан видели – и они нас тоже видели. Городские ворота, в проёме у которых колыхались чёрно-зелёные лоскуты, охраняла правильная городская стража, а простой здешний народ сновал туда-сюда, по своим делам – врагу не пожелаю такого зрелища!

На каких тварях они тут возили грузы, услышь, Нут! Обычное дело: в город, на базар, по тёмной дороге, ведущей неизвестно из каких дальних подземелий, а лошадки – вроде громадных белёсых клещей, запряжённых в повозку, или мокриц ростом с вьючного вола! С души воротит смотреть на все эти шевелящиеся лапки-усики, такие здоровенные, что кажутся гораздо мерзее, чем обычно, в каких-то шипах и волосках, на слепые впадины вместо глаз, на то, как это всё ползёт, скребёт камень своим гадким панцирем – тащит воз вонючей тухлятины, а рядом хозяин зыркает так, что делается холодно и тошно.

Весёлый возчик, ага. Тридцать три раза подумаешь, прежде чем подойти близко.

Наши близнецы были одеты в нормальную одежду, хоть и смотрелись под землёй призраками в человеческом платье, – а здешние и не прикидывались, что им нужно по-настоящему одеваться. Горожане, похоже, сооружали себе одежду из кусков тумана – уж не знаю, как они его кроили и шили; горожанки все кутались в чёрный дым, который тёк с них шёлковыми складками, – смотрели громадными глазищами поверх дымных струй, сами вроде столбов дыма над кострами. А на стражниках были только доспехи из… ну, из этой грозовой стали, из которой тени делают мечи. У каждого вместо панциря клубящееся облако, по которому ходят зарницы, а над облаком – жуткая змеиная харя с горящими глазами, в волчьих ушах длинные серьги из маленьких косточек, а лохматый туман на башке заплетён в косу и извивается, как змеиный хвост. И нашим близнецам этот ужас почтительно отсалютовал молниями.

Но на нас самих, на живых, стража так посмотрела, будто мы норовим пройти без пошлины. Яблоня прижалась плечом ко мне, я ей шепнул: «Ничего, они при исполнении», и тут же Ла сказал: