Корона, огонь и медные крылья

– Жёны человеческого государя – под защитой воинов дворца.

Стражники снова отсалютовали и ровно ничего не сказали, хотя и поухмылялись гнусно, а мы пошли вдоль городских стен, как и собирались. Услышь, Нут – я уже думал только об одном: как бы нам всем, а главное – Яблоне с Огоньком, добраться до мира подзвёздного! Из страны теней ещё никто живой не возвращался – и я уже ни в чём не был уверен.

Кое-где под ногами был камень, из которого росли каменные стволы, мёртвые и влажные, будто облизанные; кое-где городскую стену оплетал плющ – как у нас под солнцем, только бледного неживого цвета, и листья у него были жирные, белёсые, с какими-то щупальцами с исподу. В камень этот плющ вцеплялся намертво, хищно – трогать его руками не хотелось совершенно.

И цветы на нём слишком уж напоминали разинутые зубастые ротики. Ну, давай, мол, сунь сюда палец, если он тебе надоел, ага. Я видел, как в такой ротик попался подземный таракан – только панцирь хрустнул.

Пчёлка проворчала, что не станет ни на что тут смотреть, и уставилась себе под ноги. Молния озиралась, виляла хвостом, на Пчёлку фыркнула:

– Я тебя за руку, как слепую, не поведу!

Пчёлка огрызнулась, что и не нуждается в помощи, положила руку Сейад на холку и прошла вперёд – всем видом показывала, как оскорблена и унижена. А Яблоня взяла у меня младенца.

– Отдохни, – сказала. – Я вижу, как ты устал, Одуванчик. И я хочу, чтобы твои руки были свободны, на всякий случай, – ты же сильнее меня, правда?

Она была такая настороженная, моя госпожа – как птичка, которая клюёт крошки на подоконнике. Она сама измучилась всем, что у нас за последнее время произошло, и ножки у неё болели, я думаю – но она держалась, как подобает царице. Чтобы никто не подумал, что она обычная слабая женщина.

Выросла госпожа моя Яблоня за последние несколько дней. Младшая государыня, ага.

Но по-прежнему обо всех думает, хотя уже может приказать, чтобы о ней все думали, возлюби её Нут. Я бы её на руках нёс, если бы мог; ужасно жалел, что не воин.

А мы шли и шли вдоль городской стены, пока стена вдруг не свернула. Близнецы пропустили нас вперёд; вот тут-то все и увидели Реку.

Вернее, Река – это слишком громко сказано. Мы оказались на самом краешке живого мира, на дороге теней – а за этим краем начиналась мутная серость. В ней всё тонуло, как в тумане; ни обрыва не было, ни яра, ни просто берега, даже темноты не было – а только серая муть без конца и края. Она казалась ужасно глубокой; никакого просвета в этой глубине не было, зато там что-то…

Услышь, Нут, там что-то копошилось! Я смотрел на это чёрное в мёртвой серости – и понимал, что оно движется, шевелится, но не живое! И – что этого не должно быть!

Никогда, ага. Потому что люди уходят за Реку навсегда, только иногда возрождаясь в детях своих возлюбленных и побратимов. Таков порядок вещей – как он может нарушиться? Иногда очень жаль, что кто-то покинул мир подзвёздный, но если он вернулся мстительным призраком или ещё похуже – это настоящий кошмар.

Меня даже зазнобило. Яблоня погладила меня по плечу, я почувствовал, как мелко дрожат её пальцы, и сказал:

– Яблоня, давай, теперь я возьму маленького господина. Я отдохнул.

– Не здесь, – сказала она.

Так держала Огонька, будто кто-то хотел его отнять. Но малышу, по-моему, было удобно: он бубукал и улыбался своей беззубой улыбочкой. Хорошо быть младенцем: пока мать рядом, всё кажется совершенно замечательным.

Смотреть на них было жарко и больно.

– Не стойте тут, – сказал Хи. – Надо идти, а то – как знать…

Как знать, что он имел в виду, но Молния подтолкнула меня в спину, а Яблоня напряжённо улыбнулась и очень быстро пошла вперёд. А Сейад трусила боком, как настоящая собака, излучая такой свет, что линии на ладонях можно было рассматривать, но шерсть на её спине вздыбилась до самого хвоста.

Потом мы только что не бежали. Стена города теней кончилась; дорога, заросшая бледными полуживыми растениями, уходила куда-то в темноту, она шла вдоль берега – и близнецы то и дело говорили:

– Не смотрите туда.

Попробуй-ка не посмотри, ага.

Это ещё хорошо, что самой Реки не было видно. Вокруг вовсе не темно, а какая-то серость, мутная марь, как холодным пасмурным утром осенью. Хуже темноты. Я всё время думал, что не хочу, не хочу, не хочу тут оставаться, помоги, Нут. Не хочу умирать. Каково-то мёртвым быть в этой серости всё время? От тоски скулить хотелось. Ведь все, все тут будем…

Умирать страшно.

Хотя – это ведь ещё… почти что этот берег. Кто знает, каково на том? Может, не так ужасно… всё-таки предки встретят, родственники, вместе – легче. Надейся, ага.

Время в темноте и серости не шло совсем. Я понял только, что мы много прошли, по тому, как ноги ноют, и по тому, как хочется есть – когда перед нами оказалась… ну, на самом деле, просто деревня на берегу реки, и всё. Ничего особенного. Просто деревня теней, а берег… понятно, в общем.