Корона, огонь и медные крылья

Яблоня бессильно опустилась на траву и разрыдалась. Я присел рядом и обнял её, чувствуя, как щекам горячо от слёз. Молния смотрела на нас сверху вниз, заломив брови болезненным углом и грызя кончик косы.

– Одуванчик, – выдохнула Яблоня между всхлипами, – как же мы без Сейад будем?

Я вспомнил, как Сейад выводила меня из дворца мертвецов – и старая знакомая игла тут же воткнулась мне между рёбер.

– Не знаю, – сказал я. – Надо жить как-то.

– Спасать царевича надо, – сказала Молния сверху вниз. – Что расселись? Вставайте. Солнце высоко – а нам хорошо бы успеть к Гранитному Клинку до темноты.

Всё было очень верно и очень здраво. Яблоня кормила младенца, потом мы его перепеленали, – Пчёлка сидела рядом, растирала ноющие ноги, а потом уминала лепёшку, – тоже немного поели, выпили воды из фляги и пошли по горной тропе туда, куда Молния показала.

У Яблони под глазами появились чёрные пятна, но ни словечка о своей усталости она не сказала. Я себя просто ненавидел за то, что нести её не могу – ноги бы ей целовать… но не время для нежностей, война идёт. Вокруг – горы Нежити, даже в мирное время опасное место, а со мной три женщины. Одна с младенцем. А я – бесхвостый пёс, что говорить… даже саблю держать в руках не умею. Только косы красавицам заплетать, кавойе заваривать с бадьяном, ноготки им остригать, полировать и красить…

Или – умереть за них… В смысле – за неё, за госпожу мою, лучшую из всех. Ну, умереть-то я смогу, вышел бы от этого хоть какой-то толк… Как у матери Сейад, ага.

По логике вещей наверху должен бы начинаться вечер, но начиналось самое настоящее утро. Раннее. Пахло такой послерассветной свежестью, росой, цветами… И никаких следов вчерашнего дождя вокруг не замечалось.

Я подумал, может, конечно, дождя и не было в горах. А может, мы пробыли на берегу дольше, чем казалось. Может, вообще неделю.

Серый Мир есть Серый Мир. А мы просто смертные. Игральные кости Нут, ага…

Антоний

Я обменял рыженькую.

Жалел, жалел – но надо было и её пожалеть. Ветер сказал, там, куда мы отправляемся, лошадь не пройдёт. Ты же не хочешь, сказал, чтобы такая отличная лошадь переломала ноги на камнях, принц Антоний?

– Ладно, – сказал я. – Пёхом в гору попрём?

Первый раз Ветер при мне усмехнулся.

– Ты хотел воевать на этой земле, – сказал не то чтобы зло, но насмешливо. – Как ты собирался воевать и отобрать эту землю, если совсем её не знаешь? Нет, не будем заставлять твоих солдат тащить снаряжение на себе. Но лошадей оставь в предгорьях.

В большом посёлке по пути к тому месту, которое драконы называли Тесниной Духов, я отдал рыженькую мужику. Одно порадовало: мужик на неё смотрел нежно и страстно, сразу понятно: сумасшедший лошадник, обижать ни за что не будет. Ошалел от радости.

Ветер перевёл местным, чего нам от них надо – он, представьте себе, дамы и господа, знал, что нам надо, лучше нас! Ну, местные забрали у волкодавов лошадей, – у кого лошади остались – а взамен привели этих вот уморительных. Я увидел – чуть со смеху не подох.

«Амар», – Ветер говорил. Нам, мол, для горных дорог нужны «амар», они пройдут с грузом по каменистой тропе, повезут наш порох и пули. Он этого слова на нашем языке не знал. Я ему подсказал, когда увидел этих амаров.

Да ослики, чего там! Местная порода, мелкие, толстенькие, ушастые. Крестьяне у нас, на севере, на таких молоко возят – только наши покрупнее всё-таки.

Я хотел возразить, – я ещё не дурак, менять кровную степную кобылу на ослика, курам на смех, – но Доминик тронул меня за рукав.

– Антоний, не кипятись. Тебе не гарцевать по мостовой, а воевать. Послушай того, кто опытнее.

Совет духовника, однако… Ладно, я больше спорить не стал, а отдал рыженькую и волкодавов заткнул, когда они стали возмущаться. Наш тактический ход – в горы узкими тропами, пешком, с осликами в поводу. Бродячий цирк, а не война.

Разумеется, волкодавы ржали, как наши утраченные кони. Седлали осликов, прилаживали местные седельные сумки, туда перегружали провизию и припасы. А черномазая деревенщина, глазевшая на Ветра, как на вестника Божия, даже помогала по мере сил.

Местные девки выглядывали из-за заборов, увитых плющом. Все они закутывались по самые глаза, и никто не вёл себя бесстыдно… Всё шло смирно и хорошо, поэтому, когда рыжий волкодав уже протянул лапу, чтобы заграбастать такую, я врезал ему рукоятью пистолета по скуле. Лично.

Он взвыл и посмотрел на меня, как маленький ребёнок, которому отвесили затрещину ни за что. Ничего не сказал, но просто на лице было написано: «Почему нельзя-то? Что плохого? Всегда было можно…»

И меня занесло. Я рявкнул, насколько голоса хватило:

– Тебя, холоп, помиловали, а ты снова в петлю просишься?! Вы! – ору. – Ублюдки! Если ещё кто-нибудь к черномазым полезет или что-нибудь у них сопрёт – пристрелю! Богом клянусь – сам, не стану дожидаться, пока драконы порвут!

Волкодавы посмотрели, помолчали – и разбрелись переваривать. Вид у них был пришибленный и ошалевший. Зато девка, которая удрала было в глубь сада, вернулась назад и окликнула меня:

– Эй, ли-хейрие!

– Доминик, – спрашиваю, – это она о чём?