Корона, огонь и медные крылья

– Грязи достаточно, – сказал Доминик грустно. – Жестокость, слабость и глупость. Неумение убедить, гордыня и амбиции. Я, как и мой принц, мой бедный друг Антоний, дёргался от нелепицы к нелепице – а если именно я мог бы что-то предотвратить?

– Вряд ли, – сказал Тхарайя. – Нут бросила кости.

– Для меня это не слишком важно, – сказал Доминик. – Я так устал, что способен на одно-единственное доброе дело – на последнее доброе дело.

Антоний сгрёб его в охапку. На лице Доминика отразилась мгновенная острая боль – и её тень исчезла. Он улыбнулся Антонию, прислонившись к его плечу. В этот миг я поняла, что всё, что они говорили, говорилось всерьёз – и почувствовала благодарность, невыразимую никакими словами.

– Антоний, – сказала я единственное, что пришло мне в голову, – благослови Господь вас обоих! Я буду молиться за ваши души.

Антоний улыбнулся чисто и лихо.

– Я сам помолюсь за вашу, Жанна, – сказал он. – Я сегодня же предстану перед Господом, мне будет легче с ним побеседовать. А Доминик – он и вовсе свой человек на небесах.

Тхарайя всё смотрел на него испытующе, будто никак не мог принять решение – и, в конце концов, сказал:

– Ты уверен, что не отступишься в последний миг, Антоний? Я боюсь согласиться – ибо твоя слабость может стоить многих, многих жизней…

Антоний протянул ему раскрытую ладонь. Тхарайя взглянул изумлённо, потом вспомнил мои рассказы о северных обыкновениях – и пожал ему руку.

– Я не отступлюсь, – сказал Антоний. – О моей жизни ни один менестрель хорошей песни не выдумает – надо же дать им тему хотя бы смертью!

– Ты хорошо понимаешь, что тебя ждёт? – спросил мой государь, не выпуская его руки. – Это некрасиво и не так романтично, как тебе кажется. Твоё тело сгорит – ты готов?

Антоний дёрнул его к себе, ударил по плечу; Тхарайя, невозмутимый, как степь и горы, только поднял бровь.

– Я могу быть героем! – сказал Антоний страстно. – Обо мне будут помнить не только как об убийце, правда? Разве такая память не стоит того, чтобы сгореть?

– Ты будешь мне братом, клянусь Нут и памятью предков, если сделаешь это, – сказал Тхарайя глухо, и Антоний снова улыбнулся открытой мальчишеской улыбкой.

Северяне приняли решение своего принца неодобрительно: кто – насмешливо, кто – с тем брезгливым отвращением, с каким глядят на безумцев, кто – со страхом… Никто из них не рискнул что-нибудь сказать принцу, но они разбрелись маленькими группами, чтобы обсудить между собой. Антоний тряхнул головой, отошёл в сторону от своих людей, сел поодаль от дымящего чёрного провала и стал наблюдать, как аглийе складывают ветки для костра. Доминик устроился рядом с ним; они принялись тихо беседовать.

Тхарайя стоял над обрывом и смотрел в сторону Лаш-Аглийе. У него было сложное и странное выражение лица, будто он не мог смириться с собственной жизнью, сохранённой за чужой счёт. Я не рискнула мешать ему обдумывать происходящее; мне тоже было о чём подумать – и я вспомнила о Шуарле.

Мне стало бы смертельно стыдно, если бы я не была уверена в том, что аглийе не бросят его без присмотра. Я с радостью увидела сидящего у носилок Шуарле Керима.

Керим задумчиво перебирал в пальцах тонкий язычок синеватого пламени, почти невидимого в солнечном свете.

– Керим, – сказала я, – как славно, что ты здесь! Ты ведь спасёшь Шуарле?

– Как же мне не быть здесь, – отозвался Керим, стряхнув пламя с руки, пристально глядя не на меня, а в неподвижное лицо моего друга. – Я же – государев Белый Пёс, а значит, мне разжигать этот огонь, хоть мне это вовсе и не по нраву. Такой уж сегодня день, потому что сегодня кончается целая эпоха и начинается другая эпоха, потому что этот огонь коронует людским гранатовым венцом аглийе, а такого ещё никогда не случалось в мире подзвёздном… и если государыня даст мне поздороваться с юным господином, с юным полукровкой, который когда-нибудь станет царём птиц и людей, то я обрадуюсь.

Эд улыбнулся, гукнул и потянулся к Кериму. Я отдала малыша, и он уютно устроился на руках колдуна.

– Но Шуарле… – заикнулась я.

– Мой птенец, маленький дружок, чистый отрок, – продолжал Керим печально, покачивая на ладонях развеселившегося Эда. – И жизнь у него была самая обыкновенная для полукровки и самая дрянная, и продолжалась бы дрянным образом, и смерть бы была дрянная, если бы не ты, а ты, государыня, сделала и его жизнь, и его смерть совсем другими… Взор его души сейчас обращён к тебе, но путь лежит на серый берег, устал он – а ты ведь хочешь вернуть его назад, как я тебя понимаю… В мире подзвёздном ему быть неприкаянным и больным, страдать душой, выбиваться из сил – состариться и всё равно умереть, так?

– Ты не можешь… – я почувствовала безнадёжную тоску. – Я такая глупая, Керим… я думала, ты можешь всё…

Керим искоса взглянул на меня – и ухмыльнулся.