Корона, огонь и медные крылья

Антоний хватал меня за руки и заглядывал в глаза, выглядел раздражающе и трогательно, как настаивающий на своём ребёнок. Я начал потихоньку приходить в ярость и уже собирался резко одёрнуть его – но меня осенило вдруг, когда он намекнул на горе Яблони. У меня на миг открылось почти шаманское зрение, и я увидал, как Гранатовый венец полыхнул над его взлохмаченными волосами; за то небольшое время, пока Нут смотрела на Антония, северный царевич вырос. Не знаю, что стало порывом ветра для этого взлёта, – его друг-недруг шаман или сама степь, по которой он шёл, – но вздорный, глупый и жестокий юнец успел стать мужчиной, а мужчину короновала царская честь.

Отваги мало. Желания славы ничтожно мало, хотя и это важно. Дело даже не в совести. Просто твой след не может быть грязным. Маленький шаман-северянин прав: калам истории порой оставляет на свитках времён столь грязные письмена, что выжечь их можно лишь кровью.

Часто – собственной.

Я сдался, чувствуя тревогу и что-то вроде досады, – но все недобрые чувства развеялись, когда Яблоня, прижимаясь ко мне, призвала для Антония и его шамана благословения всех известных ей богов. Маленький Огонь, беззубо улыбаясь, шлёпнул меня по щеке; в этот миг я, наконец, увидел сияющий мост через смертную пропасть.

Я смотрел на Антония, который решил стать царевичем Ашури, – и он был мне больше братом и больше царевичем Ашури, чем Орёл и вся моя настоящая родня. Мне было горько думать, что сейчас, обретя честь и душу, Антоний уйдёт, а скорпионы из рода Сердца Города останутся. Антоний повёл себя весело и лихо, будто тоже чувствовал, что именно сейчас обрёл честь и душу; он попытался рассмешить Яблоню и толкнул меня, как разыгравшийся жеребёнок – но я отлично видел в его глазах выстраданное понимание. Он не пытался играть в героя песни – он собирался на последнюю битву.

Мои бойцы складывали дрова у провала, ведущего вниз. Северяне расселись на земле поодаль, наблюдая за нами с отвращением и страхом. Яблоня, еле разжав руки, решилась оставить меня с моими мыслями и ушла, забрав малыша. Антоний и юный шаман тихонько разговаривали; мне показалось, что шаман рассказывает что-то о путях на другом берегу. Я ждал Керима; мне было никак не оторвать взгляда от лучезарных небес, от прекрасных небес Ашури. Я понимал, что теперь, как бы ни прочертились дороги Нут, никогда, ни ради царских гранатов, ни ради древних традиций, не дам запереть себя в подземелье.

Я, царь Ашури, – птица, владыка неба. Мой сын будет владыкой неба. И небо над нашей степью – теперь наше небо, такая же часть Ашури, как и сама степь. Наше небо – новая дорога для тех, кто больше отверженным не будет.

Керим подошёл ко мне. Маленький Огонь дремал у него на руках.

Я огляделся в поисках Яблони – и увидел, что она спит на траве рядом с носилками своего раненого евнуха. Евнух тоже скорее спал, чем лежал без чувств. Лица Яблони и Одуванчика были отрешённо-спокойны, будто у спящих детей.

– Они оба за рекой, – сказал Керим и отдал мне сына. – Их души далеко, и их душам будет легче там, чем здесь, а потом они вернутся, государь. Во всяком случае, Яблоня вернётся.

Я прижал к себе Огонька, вдохнув его чудесный запах – молока, Яблони и чистого крохотного зверя. Он сонно привалился головкой к моему плечу – его юная душа тоже витала в далёких краях. Я явственно видел гранатовый отсвет над тёмным пушком на его головке.

Антоний и его шаман, кажется, почувствовали, как и мои крылатые бойцы. Они просто встали с травы, подошли – и поднялись на кучу хвороста, рядом, обнявшись. Исходящее от них обоих багряное сияние, видимое мне так же отчётливо, как и солнечные лучи, загнало тёмное облако назад в подземелье.

– Я навсегда останусь здесь, – сказал юный шаман с восхищённой тревожной улыбкой и болью в зрачках. Он сжимал медный амулет с глазом, висящий на шее, так что побелели костяшки пальцев. – Это даже больше, чем я хотел.

– Доминик, – сказал Антоний, – и ты, Ветер… знаете, мне было предсказано, что я сгорю. Этот костёр лучше того, который мне был на роду написан… Куда же бежать от судьбы? Я ничего не боюсь.

Керим посмотрел на солнце и запел. Мои воины-аглийе стояли вокруг с напряжёнными лицами, и мне, как и им, было больно от ожидания воплей, запаха горящего мяса, и вида обугливающихся костей, и живой человеческой плоти, превращающейся в серый летучий пепел. Керим присел на корточки и принялся перебирать ветки – пламя, высокое и прозрачное, вскинулось внезапно и стремительно, сразу охватив и хворост, и одежду северян, и их тела.