Корона, огонь и медные крылья

Услыхав это, Стивен побледнел и отвернулся, а Альфонса вдруг сильно вырвало на великолепный ковёр, между алыми и синими цветами. Принц с отвращением оттолкнул его с дороги и вошёл, а следом за ним – все прочие, кроме самого Альфонса.

В длинный коридор, освещённый весёлым солнцем, окрашенным цветными стёклами окон, выходили многие двери отдельных покойцев – но они все были распахнуты и являли глазам пустые комнаты. Пёстрые тряпки, бусы, безделушки валялись в беспорядке, словно брошенные в бегстве. Прямо на пути кто-то рассыпал бисер, похожий на разноцветную крупу. Мне было мучительно неловко идти по этому закрытому женскому мирку, будто шаги мои, прости, Господи, пачкали и оскверняли его – и жутко в особенности оттого, что я всё слышал этот мерный глухой плач, вовсе не похожий на причитания перепуганных мирских девиц. Солдаты как-то присмирели и притихли.

Коридор заканчивался обширной залою с широкими окнами, открывающимися прямо в сад. Розы, подобно плющу, обвивали оконные рамы, заглядывая в залу. У окна сидела старуха, ссохшаяся, седая, как лунь, и не чёрная, но буро-коричневая, будто её лицо выделали из потрескавшегося пергамента. Седые волоса её рассыпались по плечам безобразными патлами, она перебирала их, покачивалась и подвывала без слов и без слёз, глядя невидящими глазами в пространство. Седые клочья повисли на её бархатной рубахе, будто старуха вырывала себе целые пряди волос, но позабыла об этом.

На ковре у её ног, обнявшись и держась за руки, лежали мёртвые женщины.

Их было пять, все они являли собою образец яркой и грешной языческой красоты, все они были молоды: младшая казалась совершенною девочкой, не вошедшей в девичество. Эта младшая обнимала шестого мертвеца – мальчика-кастрата, своего ровесника, девически хорошенького, прижавшего напоследок руку госпожи своей к почерневшим губам. Рядом с телами валялся пустой чеканный золотой кубок, усыпанный гранатами – я услыхал отчётливый запах горького миндаля.

– Да как… – начал принц Антоний и задохнулся.

– Как они посмели, вы хотите сказать? – закончил я, чувствуя непонятное желание сразу усмехнуться и разрыдаться. – Неужели вы полагали, что язычники будут испрашивать у вас позволения умереть? Как бы не так! Возможно, некоторым из них милее яд, чем ваше общество.

Принц обернулся ко мне, выражая лицом и всем телом еле сдерживаемое бешенство.

– Ты знал?! – спросил он тише, чем обыкновенно. – Ты знал, что тут увидишь? Зачем ты выпустил голубей?

– Меня попросил умирающий, – сказал я. – А вам надлежит молиться с верою, если вы здесь надеетесь хоть на что-то. Молиться и просить Господа вас вразумить.

Принц смотрел на меня, сжав пальцы на эфесе и тяжело дыша.

– Если случится хоть что-то дурное, я убью тебя своими руками, – пообещал он.

– Дурное непременно случится, – сказал я и, прости мне, Господи, грязно выбранился впервые в жизни, – но, чтоб мне сдохнуть, будь я проклят, если вас боюсь!

– Да ты же готовый изменник! – воскликнул принц, вкидывая саблю в ножны. – Ты возился с подыхающей языческой сволочью, – небось, не с нашим солдатом, ждавшим отпущения, – и ты дал знак кому-то этими голубями! А вот теперь толкаешь меня на убийство, чтобы стать мучеником, тварь?!

– Всё не в вашей, а в Божьей руке, – сказал я. – Я служу не вам, но Господу и его святейшеству, Святому Отцу нашему – разве вы принимали у меня солдатскую присягу, чтобы я мог вам изменить?

– Стивен! – крикнул принц, повернувшись к двери. – Я больше не в силах смотреть на эту падаль, гром меня разбей! Следи за монахом, отвечаешь головой! Я желаю веселиться и ухожу отсюда!

Солдаты будто опомнились и гурьбой выломились из залы, толкаясь и мешая друг другу. Я присел на пол у ног старухи, рядом с мёртвыми, чувствуя скорбь и бессилие, – но Стивен поднял меня за ворот балахона.

– Пойдёшь со мной, каналья, – сказал он. – Его прекрасное высочество мне тебя поручили, а я тут торчать не намерен.

Я пошёл. Я не мог думать ни о гневе принца, ни о чём другом, в страшной усталости душевной – только отчитывал про себя «В очах Твоих, в деснице Твоей», скорее машинально, чем с убеждением. Старуха выла мне вслед.

Жанна

Тхарайя назвал нашего сына Хаштеа, Огонь.

Я не спорила; это же случилось от священного огня, во всяком случае, огонь много помог. Только про себя всё равно называла малыша Эдуардом, в честь деда. Иногда мне было всерьёз жаль, что мой отец так и не узнает, что его дочь жива и здорова, что у него есть благородный зять и прелестный внук… Но мне ли роптать на богов?

Я вовсе не боялась родов, сама не знаю почему. – Раадрашь утверждала, что по свойственному мне крайнему легкомыслию. Мне даже казалось, что Шуарле и Тхарайя боятся куда больше: Шуарле иногда смотрел на меня такими глазами, будто сзади на меня рушилась стена, а Тхарайя поднял на ноги всех своих подвластных людей и нелюдей.