Корона за холодное серебро

Опускалась ночь, на холме скоро появятся шакалы. Сестра вроде бы слышала щелчок арбалета, но уверенности не было. Стояла тишина, нарушаемая лишь ее хриплым дыханием. Портолес заставила себя сесть, но, когда нащупала горячие и влажные пульсирующие прорехи в боку, животе и груди, ее рука дрогнула и она повалилась обратно. Угар битвы рассеивался, и ангелы страдания принялись целовать ее с головы до пят. Какой ужасный способ умереть…

Она почувствовала, что ее уносит, и приказала себе думать о Курске. Так она не давала себе заснуть, когда изнуренная стояла на посту: вина и стыд умеют взбодрить человека. Все эти невежественные люди, зарезанные без всякой понятной им причины, вопили и визжали, когда их отправляли на последний суд. Портолес командовала спокойно, как будто наблюдала за учениями на плацу. Она воспользовалась своей кувалдой, подарком Вороненой Цепи и символом ее преданности высшему благу, чтобы проломить черепа пяти трясущимся, пучащим глаза азгаротийцам, отказавшимся выполнить ее приказ. Сама не убила ни единого деревенского жителя – как будто это сделало ее чистой, а не такой же порочной, как полковник Хьортт.

По песчаной дороге прохрустели шаги, и Портолес сосредоточилась на Хьортте, чье лицо расплывалось, как воск свежезажженной свечи в исповедальне, а локоны вспыхивали, как горящие свитки. Она подумала о королеве Индсорит, ее длинных волосах, развевающихся, как флаги, на ветру, вечно хлещущем замок Диадемы. Может быть, в итоге Портолес все-таки сделала что-то хорошее. Может быть, даже достаточно. Может быть. На нее пала тень, и демон смерти заслонил небо, а с ним – обетованное спасение…

– Ну-ну-ну, – сказал Еретик, склоняясь над ней. – Ты плоховато выглядишь, сестра.

– Я истеку кровью, если не перевяжешь. – Портолес обнаружила, что слова льются из нее потоком, каким бы вялым ни казался язык. – На муле сумка, там… бинты, горшочек с мазью. Душистые соли. Тебе надо меня перевязать, заткнуть раны, надо…

– Я знаю, где она, – ответил Еретик.

Он выглядел на диво здоровым для человека, сражавшегося с анафемой.

– Последняя анафема, она вернется…

– Если я это увижу, то обращусь, – сказал Еретик, указывая арбалетом на Портолес. – Теперь я знаю, почему ваша папесса поставила эту штуку вне закона. Поистине злое оружие, коль скоро позволяет простому грешнику вроде меня валить священных чудовищ Цепи.

– Ты сражался… хорошо, Еретик. Лучше, чем я надеялась.

– Сражался? Леди, я сбежал, как только эта ведьморожденная явилась за мной! Заставил ее погоняться, а поскольку я бегаю быстро, она вскоре бросила это дело и вернулась обратно. Я понял, что она возьмет лошадь и все равно догонит меня, и тоже вернулся по краю откоса. Но недостаточно быстро, чтобы тебе помочь!

– А теперь? – Портолес сглотнула кровь, глядя на арбалет. – Послушай меня, Еретик… Я знаю, ты хочешь выяснить зачем.

– Что – зачем?

– Зачем все это. Почему я тебя забрала, что мы делали, куда ехали. Из-за чего эта схватка. Зачем все.

– С чего ты взяла, что мне есть до этого какое-то гребаное дело, если я свободен? – Казалось, что Еретик бредит. – Свободен, у меня лошади и вещи, путь открыт в любом направлении! Зачем мне, сестра, заботиться о твоих песнях?

– Потому что ты еретик, – сказала Портолес, дрожа в холодной сырой траве. – И в первую очередь тебе хочется уяснить, как хорошие, чистые люди становятся еретиками.

– Думаешь, ты меня знаешь? – Еретик нажал на рычаг арбалета, и стрела вонзилась в лежавший рядом с ней труп чисторожденного. – Думаешь, ты меня раскусила лишь потому, что прочла мой трактат? Вот что я тебе скажу, сестра. Признайся, что ты ненавидишь Падшую Матерь и любишь Обманщика, и я выслушаю все, что ты захочешь мне рассказать.

– Я ненавижу Падшую Матерь, – процедила Портолес. Ее беспокоила не ересь, поскольку слова без веры ничто, а крайняя глупость Еретика. Если он и вправду хочет что-то услышать, пора бы ему перестать тратить время впустую. – Я люблю Обманщика. Теперь тащи бинты, пока я не истекла кровью.

– Конечно. – Еретик вдруг словно опомнился и устыдился. – Да-да, конечно. Погоди-погоди, сейчас.

Он вернулся не с бинтами, а с цепями, которыми она его сковывала. Еретик продолжал извиняться, его руки тряслись, когда он застегивал цепи. Она не сопротивлялась, а он не смотрел ей в глаза. Он принес хирургическую сумку, только когда примкнул ее сломанное запястье к окровавленному, и дальше старательно следовал указаниям. Закончив, посадил ее, привалив к телу чисторожденного монаха, и вернулся к лошадям. Затем, в перепачканной землей одежде одного из анафем, подъехал на ее гнедом.

– Ну ладно, сестра, – дрожащим голосом произнес Еретик. Наверно, ему ни разу не приходилось убивать, раз он так трясся. Он сделал знак Цепи, одарив Портолес безумной ухмылкой. – Думаю, мы в расчете. Не жди меня.