Коронация Зверя

– Тут меня спросили, кто дал мне право. – Он обвел глазами толпу. – Отвечаю: право не дают, право берут! Хватают! Вам, зажравшаяся сволочь, этого не понять. Вы и при покойном Тихоне жили, как свиньи в хлеву – главное, чтоб от кормушки не отлучили. Ведь видели… – Сильвио погрозил кулаком, – все видели, куда этот маразматик страну тащит! Все! И министры, и парламент, и партия власти – лизоблюды поганые! И попы – продажная дрянь, чекистские ублюдки! Все! Все знали, что на краю пропасти танцуем! Знали, но молчали! А то ведь от кормушки поганой метлой погонят… А как же вы без кормушки, а?

Он недобро засмеялся, погладил кулак.

– И ведь вам один черт – что Пилепин, что Каракозов, что Гринева, вам ведь главное, чтоб воровать не мешали! Бюджет дербанить да взятки брать. Ведь так?

– А ты-то, Сильвестров, чем лучше? – Голосок осекся.

Толпа заволновалась, подалась и отступила. В пустом круге, как прокаженный, стоял невысокий мужчина, загорелый и похожий на цыгана.

– А-а, Барышников… – Сильвио сунул руки в карманы. – Ты спрашиваешь, чем Сильвестров лучше вас?

Он подошел к краю подиума.

– А Сильвестров, он не лучше, – тихо сказал Сильвио. – Он сильнее.

Толпа молчала, Сильвио обвел взглядом лица.

– И смелее.

Пауза затянулась, снаружи завыла сирена. Низкий унылый звук на секунду прерывался, потом возникал снова.

Сильвио словно забыл о толпе. Он смотрел поверх их голов, смотрел куда-то вдаль – там ничего не было, пустая белая стена. Вдруг, точно вспомнив, он быстро сказал:

– В столице и регионах работают полевые трибуналы. Участники заговора будут казнены. Я подписал декрет о люстрации – никто из функционеров и чиновников прошлого режима не будет занимать постов в структуре государственного управления, госбезопасности и правоохранительных органах. Всех и каждого допросят…

– Это инквизиция! – крикнул кто-то.

Сильвио засмеялся.

– Это хуже. Мы не отпускаем грехов! Отправляем мерзавцев прямиком в ад.

Он спустился с подиума, энергично направился к выходу. Толпа недовольно зароптала.

– Ну! – Зина дернула меня за рукав. – Он же уходит!

– Сильвио! – неуверенно позвал я.

Голос мой утонул в людском гомоне, Зина недовольно махнула рукой, поднялась на цыпочки и звонко крикнула:

– Эй! Сильвио!

Наверное, так его не звал никто с университетских времен. Он оглянулся, я поднял руку над головой. Сильвио пошел к нам. На ходу узнавая меня, он удивленно заулыбался, потом рассмеялся. Пошел быстрее. Я приблизился к колючей проволоке.

28

От него пахло тем же одеколоном – хвойные иголки с лимонной коркой, горький и пряный дух. Я еще раз убедился, что запахи имеют волшебное свойство воскрешать память до болезненной пронзительности.

– Ну, Незлобин… – Он снова обнял меня, хлопнул ладонью по спине. – Ну сукин сын…

Я сам чуть не прослезился: внезапно эта почти забытая дружба, наивная и полудетская, повернулась ко мне новым боком – мне вдруг стало кристально ясно, что Сильвио тогда в меру сил залатал в душе прореху моей безотцовщины.

– Это твоя? – Он кивнул на Зину. – Похожа, похожа… Ты ж в Америке, нет? Пошли, по дороге расскажешь. Тут такие дела, брат! Делища!

Сильвио потянул нас за собой к выходу. За нами засеменила свита. Здоровенный бородач, похожий на людоеда из сказки про кота в сапогах, протиснулся, что-то шепнул Сильвио на ухо. Сильвио отмахнулся.

– Патриарх, твою мать! – весело крикнул он бородачу. – Вздернем вместе со всеми! – Повернулся ко мне: – Сколько лет, сколько лет! Погоди, когда мы последний раз виделись? Это когда… Это ж семнадцать, нет, восемнадцать лет… Восемнадцать лет… Ну ты молодцом выглядишь, не то что я. Диета, спортзал поди? Ты как, женат?

Перед входом, у самых ступенек, стояли три здоровенных джипа с тонированными стеклами.

– Науку не бросил? Небось, уже академик, тайком на Нобелевку зуб точишь? – Сильвио засмеялся, пихнул меня в плечо. – Ведь точишь, сукин сын, точишь?

Он подтолкнул нас с Зиной к средней машине, охрана распахнула двери. Кресла в салоне стояли не в ряд, а лицом друг к другу, как в старом лондонском такси. Сильвио что-то коротко приказал бородачу-людоеду, тот кивнул и побежал к головной машине. Мы сели, охранник захлопнул дверь, машина мягко тронулась.

Сильвио здорово изменился. Не постарел, а именно изменился. Раньше он напоминал портрет работы Перуджино – воздушный румянец полутени, изящный ракурс, живой блик в сером глазу. Теперь это был почти Роден, полновесный и внушительный, никаких нюансов – тяжелый подбородок, крупный, почти крестьянский, нос, массивные надбровные дуги. Глаза посветлели, точно полиняли в молочную синеву, от волос, некогда густых и темных, остался серебристый ежик. На лбу появился косой шрам, белая полоска вроде полумесяца. Этот шрам делал его похожим на римского легата, ветерана славных походов времен какого-нибудь Гая Юлия Цезаря или Марка Антония Каракаллы.

– Мы сейчас в «Гнездо»…

– Куда? – не понял я.