Коронка в пиках до валета. Каторга

– Поле! – в последний раз крикнул поселенец.

Пройди-Свет следующим же абцугом открыл битого туза.

– Будя! – сказали в один голос отцы. Старики расступились.

– Вот сюды, сюды иди! Поселенец молча прошел в уголок, молча скинул с себя все, до шерстяной вязаной рубахи и до нижней рубахи включительно.

Когда он снимал сапоги, из правого голенища выпал нож и словно провалился сквозь землю: его моментально подобрали.

Поселенец оделся в ризы – какую-то рвань, – нахлобучил на голову драный арестантский серый картуз и молча вышел. На ходу он шатался. Идя по двору, жадно дышал свежим, чистым воздухом. Ноги у него заплетались, как у пьяного. Выйдя из ворот, он повернул куда-то и зашагал, вряд ли понимая, куда он идет, зачем. Видно было только, что шатается человек все сильнее и сильнее, да какая-то встречная поселенка, поравнявшись с ним, с испугом шарахнулась в сторону и долго потом глядела вслед быстро шедшему, шатавшемуся на ногах человеку.

А на дворе богадельни отцы усаживались в телегу и ехали сбывать лошадь.

Когда нет посторонней наживы, старики режутся между собой, отыгрывая друг у друга тряпье, последние гроши.

Какие странные и страшные фигуры есть среди этих людей, вся жизнь которых прошла среди розог, плетей, тюрем, каторги, побегов и погонь.

Вот слепой старик-бродяга… Борис Годунов.

– Почему ты Борис Годунов?

– Так смотритель один прозвал. Еще в молодых годах. Сошлись нас в тюрьме двое Борисов-бродяг. «Будь, – говорит, – ты по этому случаю Борис Годунов». Для отлички.

– А кто был этот Борис Годунов-то, которым тебя назвали?

– А кто ж его знает!

За что был сослан Борис Годунов первоначально на каторгу, он «никому не открывается». В Сибири, уже беглым, он был знаменит как «охотник на людей»: грабил и резал богомолок.

Об этом времени старик вспоминать любит, и когда вспоминает, по губам его ползет широкая, чувственная улыбка.

– Много их, богомолочек-то, по трактам ходит. Живился.

Заведешься в такой местности, караулишь. Сидишь за кустом, поджидаешь. Идет богомолочка к угодникам, другая бывает такая, что хоть бы и сейчас…

Старик смеется.

– Выпорхнешь из кустов да за глотку. Ну, пользуешься около нее, да пером (ножом) либо по дыхалу проведешь, либо в бок кольнешь. Готово. Пошаришь. С деньжонками богомолочки-то ходят. Своим угодникам на свечки несет, из деревни за упокой родителей дадено. С деньжонками. Хлебца у нее в котомочке возьмешь, пожуешь – вот я и сыт.

– И где же все это, на дороге?

– Зачем на дороге, – в кустах. Возьмешь только на дороге. А потом за ноги, куда подальше в тайгу оттащишь. Нельзя близко оставлять, смердить богомолка будет, – живо на след нападут. Пойдет слух, что в таких-то местах такой завелся; ходить опасаться будут. Это все по весне делалось да по осени, когда отожнутся. Тут бабы к угодникам и ходят.

– А лето?

– Лето гуляешь. Богомолкины деньги есть. А зиму спервоначала тоже гуляешь, а потом в работниках где живешь, аль-бо поймаешься, в тюрьме бродягой сидишь. А весна – опять по кустам пошел… По карциям-то (карцерам) сидя, я и ослеп – от темноты да от вони.

И слепой, он страшный картежник. Занимается ростовщичеством и из «отцов» один из самых безжалостных. Держит около себя в черном теле старика и через него же в карты играет.

– Обманывают небось старика Годунова? – спрашивал я.

– Да поди обмани его! Он каждую карту на ощупь узнает.

Рядом с ним гроза всей богадельни – Мариан Пищатовский. Пищатовскому всего лет сорок пять. Он приземист, скуласт, широкогруд страшно, настоящий Геркулес. Казенное белье ему всегда узко, и сквозь рукава обрисовываются мускулы необыкновенных размеров. Силен он баснословно. Тих и кроток как овца. Но он эпилептик, и, когда начинается с ним припадок, все в ужасе бегут от него.

Благодаря своей болезни он и в каторге.

По словам Пищатовского, всегда он страдал головокружением и «потом ничего не помнил». Попав в военную службу, он страшно тосковал по родине, тут «с ним это самое делалось». Однажды, сам не помнит как, он избил унтер-офицера. Здесь, в каторге, он однажды бросился на конвойного. Конвойный ударил его штыком в живот. У Пищатовского прямо страшный шрам на животе, и доктора понять не могут, как он остался жив. Пищатовский согнул ружье.

– Я в те поры, – говорит, – страх какой сильный бываю!

В каторге Пищатовскому приходилось ужасно. В припадках он все крошил вокруг себя, и арестанты – «одно против меня средство», говорит он – накидывались на Пищатовского скопом и били его, пока не станет как мертвый.

Так тянулась его поистине «каторга», пока Пищатовскому не помог трагикомический случай.

Тюрьму, где он содержался, посетило одно из начальствующих лиц. Когда Пищатовский в здравом уме и твердой памяти, он, как я уже говорил, тих и кроток как овца. И наивен он как ребенок. Честен притом удивительно, ни в каких мошеннических проделках в тюрьме участия не принимает, а потому совершенно нищий. Пищатовскому и пришла в голову наивная мысль: «Попрошу-ка я у доброго человека на чаек, на сахарок».

Он подошел к начальствующему лицу, поклонился и заявил: