Коронованный наемник (СИ)

- Эру странен подчас в своих путях. Но если бы не ваше вмешательство, то все наши усилия были бы тщетны. Мне лишь жаль, что вам пришлось пройти и через это.

- Пустое, – устало и отрывисто ответила Эрсилия.

Она опустила глаза, снова рассеянно разгладила руками подол, отвела за спину волосы. Отстраненная, чужая, по-новому резкая и откровенная, совершенно незнакомая. Она все понимала… Все слышала… Чего он навоображал себе в угаре своих непреходящих тревог? Что она бросится ему в объятия? Напомнит о его сбивчивых и сумбурных признаниях и клятвах? Он выполнил свой долг. За это не ждут наград. И уж тем более не просят любви. А под пластами этих правильных и разумных доводов билось глупое и глухое к любым резонам желание, чтоб что-то было иначе…

– Йолаф, – голос Эрсилии выдернул его из водоворота беспорядочных мыслей, – что не так? Что, Эру Единый, не так?

Это прозвучало, словно эхо его собственных мыслей… В замешательстве он готов был уже что-то невпопад ответить, а лицо Эрсилии вдруг дрогнуло, будто по нему скользнула тень пролетевшей перед свечой бабочки:

- Тебе всегда было, что сказать мне, пока я была исковерканным недочеловеком. А теперь ты молчишь… Ты был ласков с отвратительным полузверем, а теперь называешь меня «миледи», – голос Эрсилии вдруг сорвался с ровной сдержанной ноты и зазвенел неприкрытым отчаянием, – мне бы сейчас плакать от счастья, а мне отчего-то страшно, – она сглотнула, на миг сжимая зубы, – я не задумывалась прежде, какой ты видишь меня…

Несколько секунд протекли в тишине. Звенящей, гулкой и натянутой. И Йолаф вдруг словно увидел себя со стороны. Бледного немого болвана, стоящего навытяжку перед истощенной девицей в слишком просторном сюрко. Она хотела первым произнести его имя. Она видела в нем единственного друга. А встретилась с чужим человеком, который попросту боялся остаться самим собой перед лицом своей сбывшейся надежды. Он мог быть кем угодно. Но трусом он не был…

Ренегат шагнул вперед и опустился на одно колено перед княжной:

- Простите меня, – твёрдо произнес он, – я знаю, что веду себя нелепо. Но вы всегда были слишком хрупким цветком для моих грубых рук. Я всегда боялся вас ранить или оскорбить, хотя был офицером вашего отца. Теперь же я лесной разбойник, мятежный отщепенец, а вы здесь, наедине со мной в этой каменной норе. Я стыжусь это признать, но я не знаю, ни что говорить, ни как поднять на вас глаза.

Эрсилия секунду молчала, а потом ее верхняя губа дрогнула на знакомый рыцарю пугающий манер, будто готовая снова обнажить клыки:

- Йолаф. Ты вынимал занозы из моих изуродованных рук. Ты лечил раны, которые я наносила себе, и забывал перевязать свои собственные, тоже нанесенные мной. От меня с ужасом отшатывались солдаты, а ты обнимал меня после моих приступов ярости, чтоб я смогла уснуть. А вчера… Ты думаешь, я не чувствовала, как чудовище бушует во мне, не желая покидать своей оболочки? Как меня захлестывает ненависть и желание тебя растерзать, потому что ты причиняешь мне эти мучения? Как варг цепляется за жизнь, пытаясь победить человека, уже и так почти побежденного? Но ты прошел этот путь до конца и сделал для меня то, о чем даже просить никто не вправе. Ты сам одел меня, иначе откуда на мне это сюрко? Так что же, рыцарь? Не кажется ли тебе, что эпоха хрупких цветов давно позади? Мы с тобой связаны самыми прочными из всех уз. Моего долга перед тобой не измерить никакими сокровищами. А ты называешь меня своей княжной?

Йолаф стиснул зубы, чувствуя, как дрожат руки:

- Не говори о долгах! Все, что я сделал для тебя, было моим собственным выбором. И если бы потребовалось, я сделал бы это снова. Это стоит вне любых долгов, Эрсилия. Это не дают в рост. Это другое.

- Да, Моргот, да! – Эрсилия неожиданно повысила голос, чего никогда на его памяти не делала, – это другое! Это вне долгов, вне условностей, вне приличий и прочего мусора! То, что случилось со мной, разбило все эти придуманные людьми рамки! Я больше не прежняя девица в кисейном покрывале! Теперь я знаю жизнь, знаю людей в самом их омерзительном облике и в самом достойном воплощении! И я знаю, что жизнь слишком хрупкая и короткая, чтоб кутать ее в камчатные салфетки! Я познала подлинный, неприкрытый позор. Ведь даже площадная девка кому-то кажется желанной, а от меня шарахались люди, умеющие не гнушаться полуразложившихся трупов. Я больше ничего не стыжусь, слышишь? То, что связывает нас с тобой, находится за гранью ханжеского стыда! Так почему ты делаешь вид, что не узнаешь меня, хотя полчаса назад расчесывал мне волосы, словно новобрачной?