Короткая фантастическая жизнь Оскара Вау

Сидя в машине и даже на первых тактах молотиловки она лелеяла глупую надежду, что Гангстер спасет ее, возникнет из тьмы с оружием наперевес и письменным помилованием. А когда стало очевидным, что спасения не предвидится, она фантазировала, теряя сознание, как он навещает ее в больнице и прямо оттуда они идут под венец, он в костюме, она в гипсе, но потом и это вылетело из головы от удара, переломившего предплечье, остались только боль и девичье недомыслие. Во время одного из обмороков она увидела, как он исчезает на мотоцикле, а она кричит ему «погоди! погоди!» – и у нее сдавливает грудь. Увидела на краткий миг Ла Инку, молящуюся у себя в комнате, – безмолвие, что разделяло их сейчас, было сильнее, чем любовь, – а в надвигающихся потемках физического бессилия уже маячило одиночество, абсолютное, какого и в смерти не бывает, одиночество, что затмевает память, одиночество ее детства, когда она даже не знала собственного имени. И в это одиночество она медленно погружалась, там она и пребудет вовеки, одна, чернокожая, гадкая, царапающая палкой по слою пыли и выдавая эти каракули за буквы, слова, имена.

Надежда иссякла до последней капли, но, истинные верующие, случилось чудо; не иначе ее предки вмешались. Уже готовясь исчезнуть с событийного горизонта, уже ощущая холод забвения, поднимавшийся от пяток по ногам, она обнаружила в себе последний из оставшихся запасов прочности: махис Кабралей, их исключительность; ей всего-то понадобилось смекнуть, что ее опять подставили, опять обломали – все, и Гангстер, и Санто-Доминго, и ее собственные идиотские запросы. Это соображение стало первой искрой. Как Супермен в «Возвращении Темного рыцаря»[60] извлек из полной сумятицы фотонную энергию, чтобы противостоять советскому ядерному «Хладобою», Бели́ извлекла из своего гнева шанс выжить. Иными словами, ее нрав спас ей жизнь.

В ней будто вспыхнул слепящий свет. Похожий на солнце.

Очнулась она под беспощадным лунным сиянием. Поломанная девочка на поломанных стеблях тростника.

Нестерпимая боль повсюду. Но живая. Живая.

* * *

Мы приближаемся к самой странной части нашего повествования. Чем было то, что произошло дальше, причудой измученного воображения Бели́ или чем-то еще, я не берусь сказать. Даже ваш хранитель порой вынужден помалкивать, оставляя лист чистым. Да и к Источнику всего сущего, каким мы его знаем по комиксам, мало кто отваживается сунуться. Но какой бы ни была правда, не забывайте, доминиканцы принадлежат Карибам, а значит, они чрезвычайно терпимы к запредельным феноменам. А иначе как бы мы пережили то, что пережили? Словом, пока Бели́ балансировала на грани жизни и смерти, рядом с нею возникло существо, которое можно было бы принять за дружелюбного мангуста, если бы не золотистые львиные глаза и абсолютная чернота шкуры. К тому же этот мангуст был изрядно крупнее, чем его сородичи; положив свои проворные лапки ей на грудь, он уставился на нашу девочку.

Поднимайся.

Мой ребенок, стонала Бели́. Ми ихо пресьосо. Мой сынок ненаглядный.

Ипатия, твой ребенок погиб.

Нет, нет, нет, нет, нет.

Существо потянуло за оставшуюся целой руку.

Если не встанешь сейчас, никогда не увидишь ни сына, ни дочери.

Какого сына? – выла она. Какой дочери?

Тех, что грядут.

Она поднялась. Было темно, у нее дрожали ноги, слепленные будто не из плоти, но из дыма.

Следуй за мной.

Существо юркнуло в заросли тростника, и Бели́, смаргивая слезы, осознала, что она понятия не имеет, как отсюда выбраться. Кое-кто из вас наверняка в курсе, что тростниковые поля – это офигительно не смешно, и даже самые смекалистые и опытные способны заплутать в их бесконечности, как в лабиринте, а потом вернуться к людям месяцы спустя в образе впечатляющего орнамента из костей. Но не успела Бели́ отчаяться, как услышала голос существа. Она (тембр был женским) пела! С акцентом, который Бели́ не могла определить, то ли венесуэльский, то ли колумбийский. Суэньо, суэньо, суэньо, комо ту тэ йамас. Сон, сон, сон, как тебя зовут. Пошатываясь, Бели́ уцепилась за тростник, как дряхлый старик за спинку кровати, и, тяжело дыша, сделала первый шаг. Голова закружилась, но обморока она себе не позволила и опять шагнула. Осторожно, медленно, потому что понимала: если она упадет, больше не встанет. Иногда она видела крапчатые глаза существа, мелькавшие меж стеблей. Йо мэ йамо суэньо де ла мадругада. Зовут меня сном на рассвете. Конечно, тростник не хотел ее отпускать; он полосовал ей ладони, впивался в бок, колол ноги, и его сладкий смрад забивал ей горло.