Короткая ночь долгой войны

Я махнул беспечно рукой, понимая и без Муханова, что делаю глупости, и все же не мог устоять перед искушением уязвить почему-то этого безусловно доброго, беспокойного человека не сделавшего мне ничего плохого. Такой уж характер у меня отвратительный: в совершенно очевидном ощущаю неискренность. «Эстетские тонкости», - говорят знающие меня.

Кстати Эстет - мое прозвище, которое тащится за мной с первых шагов в авиации. А первым шагом была работа моториста при авиаучилище. Крутил, как говорится, хвосты истребителям и полностью соответствовал типу, воспетому авиафольклором: «Пузо в масле, зад в тавоте, но зато в воздушном флоте».

Как мотористу весьма зеленому, мне доверяли один лишь самолет И-5. Этот аппарат был моим ровесником и так же, как я, нелетающим. Он катался по аэрод­рому на колесах, курсанты учились на нем разбегаться и рулить. Мотор и все остальное у него - как у нормального самолета, только обшивка на крыльях ободрана. Плоскости этого давно отлетавшего свое старика светились ребрами и прочими креплениями и напоминали собой лестницу, то ли секцию штакетника, то ли решетку сточной канавы, но отнюдь не самолетные крылья. Меня обижала и оскорбляла столь непотребная внешность самолета-ветерана, и я, запасшись при случае перкалем и нитроклеем, мигом привел его в божеский вид: обклеил плоскости и покрасил.

И тут, естественно, захотелось проверить, как творение рук моих поведет себя в работе. Влезаю в кабину, запускаю двигатель и рулю себе спокойненько, как делал это ежедневно множество раз. Затем решаю добавить газку, попробовать на разбеге, будет ли по-прежнему слушаться педалей и ручки управления. Делаю так, как учат инструкторы курсантов, как слышал сотню раз. Теорию и все наставления знаю назубок, а уж самолет - дом родной! Да чего там! Слушается меня, как паинька. Реагирует на каждое движение, скорость набирает энергично, колеса все чаще стучат о землю. Ну, хватит, пора убирать газ. Но что это? Колеса перестают стучать? Ой, да им же не обо что стучать! Я в воздухе. Мамочка родная, я лечу! Сердце, вздрогнув, замирает. Невероятное, дикое приключение, и тем не менее - правда. Не поднявшись ни разу самостоятельно в воздух, оказался в небе один. Пилотировать не умею, хватаюсь левой рукой за управление, словно правой недостаточно, словно от этого дольше продержусь в воздухе. Ужас сковал тело, я мигом взмок. По мне волнами тряска - видать, это предсмертные судороги, черт возьми! Я делаю не то, что нужно. Надо делать, как учат инструкторы своих питомцев, если не хочешь сорваться в штопор.

В штопор я не хочу.

Отжимаю ручку, чтоб набрать положенную скорость. Скорость в порядке, зато мотает из стороны в сторону, как буй в штормовом море, не могу удержать самолет. «Координировано развернись, не зарывайся носом! - командую себе голосом инструктора. - Еще, еще разворачивайся... Ух, видно «Т», теперь скорее на посадку. - Убираю обороты и, похоже, планирую. Взгляд влево под углом двадцать градусов и на тридцать метров вперед...- Не шуруй ногами... не передирай ручку, сажай на колеса, поддерживайся мотором, иначе-  «козел»... Если «капот» вверх ногами, значит, привет с того света!..»

Как удалось воплотить теорию в практику, почему я, профан в летном деле, не разбился, анализу не поддается. Но, коль остался жив-невредим, выходит, удалось как-то... Именно с тех пор и стал я притчей во языцех. Мелочный случай раздули на весь свет, подняли шум, притащили меня к самому начальнику училища. От него я вышел под конвоем и в комбинезоне без ремня и с вызывающим видом записного хвата проследовал молодецкой поступью прямехонько на гарнизонную гауптвахту. Десять суток провел в глубоких размышлениях о неисповедимых тернистых путях в небо, а после освобождения из-под стражи был из мотористов переведен в курсанты и выпущен из училища летчиком-истребителем.

- Признайся по совести, ведь ты умышленно обклеил крылья своего «деда», чтоб подлетнуть? - приставали ко мне товарищи, и как ни уверял я их, что сделал плоскости красивыми потому, что мне претил их мерзкий вид, захотелось придать самолету более эстетическую внешность, мне никто не поверил. Вот и открывай после этого душу, выказывай истинные мотивы поведения! С тех пор и пошло - эстет да эстет...

7 ноября после полетов - приказ: привести себя в порядок и всем, кроме дежурных, явиться на торжественное собрание в большую землянку техников. У входа, где посвободнее, поставили стол, накрыли красным лоскутом. За столом начальство, секретарь полковой парторганизации и наш комсомольский секретарь Вячеслав Мухин. Мы расположились на двухэтажных нарах, получилось - как в театре: партер и первый ярус то ли галерка. Галерка слушала доклад по-древнеримски, то есть лежа. После торжественной части побрели толпой в столовую. Начальник штаба велел садиться за столы вместе летчикам и техникам, ужин общий, нормы питания сегодня для всех одинаковы.