Короткая ночь (СИ)

На погосте, когда трое мужиков водружали крест над свежей могилой, Леся услышала, как тетка Варвара вздохнула сквозь слезы.

— А какой он остатние дни счастливый был! Цыганка в местечке ему нагадала, что увидит он скоро отца и брата. Вот и свидятся теперь… на том свете!

— Но как же так? — не выдержала Леся. — Отца его днями схоронили, это верно. Но ведь брат-то жив?

— Один брат жив, — пояснила Варвара. — А был еще второй, то младенцем помер. Ты того помнить не можешь, тебя тогда еще и на свете не было. Да и опять же: сколько их у него еще было, братьев-то! Та же Катерина потом еще двоих родила, от того же отца… да только про тех он и знать не хотел, об одном только и думал: как бы в панские любимцы выбиться… Эх, Панька, голова твоя непутная!

Леся рассеянно глядела на свежую насыпь и желтый смолистый крест; ей по-прежнему не верилось, что в о т э т о — все, что осталось теперь от Паньки, такого настоящего и живого.

За что же так насмеялась ты над ним, цыганка-судьба? И почему всегда так недостижимо именно то, что особенно желанно, без чего и жить невмочь, как без воздуха?

Домой она возвращалась темным ельником, той самой дорогой, которую прошлой осенью указал ей Гаврила из Рантуховичей. Теперь она опасалась ходить по шляху, а здесь, в ельнике, где черные ветви, сплетаясь, застили свет, где из порыжелой опавшей хвои тут и там выступали узловатые лысые корни, она ощущала себя в безопасности. Верховые гайдуки здесь едва ли появятся, ибо по корням спотыкаться никому неохота — это ей тоже объяснил в свое время Гаврила.

Но ельник кончился, впереди открылась заросшая снытью обширная поляна, и тут Леся обнаружила, что была явно не права насчет верховых: посреди поляны мирно паслась серая в яблоках кобыла. Это была явно не крестьянская заморенная клячонка с опухшими бабками, но и не гайдуцкий мощный битюжина, а изящная, ухоженная кобыла — несомненно, благородных кровей, с небольшой, потрясающе красивой головкой, тонко очерченными ноздрями, стройной шеей чуть нервного изгиба и бархатными глазами. А самое главное: она была оседлана. На спине у нее было изящное седло из мягкой кожи, с позолоченной лукой. Леся едва успела догадаться, кто мог ездить на такой лошади, как увидела совсем рядом незнакомую молодую женщину в черной бархатной амазонке. Женщина сидела под ольховым кустом прямо на голой земле, закрыв лицо руками; длинный черный шлейф платья волнистой змеей обвивал ее ноги. На уложенных венцом золотых косах, под грузом которых клонилась красивая голова, была приколота маленькая черная шляпка с вуалью из темной дымки.

Леся и сама не могла понять, отчего она вдруг застыла на месте, не в силах сделать шагу. Ей бы вновь скрыться в ельнике, обойти стороной поляну, а она все стояла и смотрела на эту молодую пани, с которой ей совершенно ни к чему было бы встречаться.

Незнакомка вдруг встрепенулась, отняла руки от лица. Ее глаза — ослепительно зеленые, сверкнувшие, словно граненые изумруды, — встретились с дымчато-карими глазами длымчанки. Сколько слышала она от пана Генрика об этих изумрудных глазах, о дивной красоте этой женщины, и вот теперь видит ее так близко! Прежде она с легкой насмешкой относилась к восторгам Любича, но теперь и сама видит, что он нисколько не солгал: хоть лицо незнакомки и было заплакано, веки припухли, на нежной коже выступили красные пятна, но все же она и в самом деле была чудно хороша; даже Доминика показалась бы рядом с нею блеклой и бесцветной, как сундучная моль.

— Доброго здоровья пани Гражине, — произнесла Леся, и сама удивилась, как по-чужому звучит ее собственный голос.

— Что, узнала меня? — откликнулась незнакомка, и в голосе ее прозвучал едва уловимый жмудинский отзвук. — Я тебя тоже узнала, хоть никогда и не видела. Нет-нет, не бойся, — сказала она уже мягче. — А меня-то еще пугали: глушь кругом непролазная, заплутаешь, не выберешься, и ни одна душа не встретится, не поможет… Как же, не встретится! Тут и шагу не ступить, чтобы на какую-нибудь Алесю не наткнуться!

— Да здесь-то что за глушь, пани Гражина! Тут и не глушь вовсе, а так: три сосны да две елки! А глушь настоящая — она дальше, к востоку. Во там да, страшно! Туда пани не надо бы ездить!

— А ты мне еще указывать будешь, куда мне ездить, куда нет? — подняла брови пани Гражина. — Да ты не бойся, это я так, шучу. А про Мертвую зыбь я и сама знаю, слыхала. Это Райка моя все дома сидела, нос боялась высунуть, а я тут все кругом изъездила! Ну, что молчишь? И про Райку я знаю, как ты ей бежать помогла.

— Может, и помогла, а может, и нет, — ответила Леся. — Никому про то не допытаться.

— А тут и допытываться нечего, все и так ясно, как на ладони, — пожала плечами Гражина. — Иное дело — доказать ничего нельзя. Булавку только спрячь подальше, — добавила она, понизив голос. — Не буди лиха…

Злополучную серебряную булавочку, подаренную Райкой, Леся не носила с того самого дня, когда встретилась в Рантуховичах с паном Ярославом. Сказать по правде, она уже слегка и позабыла, что эта булавка у нее вообще есть.