Короткая ночь (СИ)

Отца она не помнила почти вовсе, мать помнила смутно — как тихая и бледная молодая женщина садилась на лавку и медленно расчесывала длинные светлые волосы, а маленькая Лесечка, став на лавку ногами, все пыталась их теребить и перебирать. Но в эти горькие минуты матерью для нее была эта береза, к чьей твердой и прохладной коре прижалась она пылающим от слез лицом. Могучее дерево словно вливало в нее свежие силы, проясняло мысли, молчаливо напоминало, что как бы ни был тяжел удар, а все же необходимо оправиться от него и жить. Ведь, в сущности, ничего не произошло; то, что так нежданно и беспощадно открылось ей теперь, на деле существовало уже много лет — но жила ведь она все эти годы, и даже счастливо жила. Сколько в ее жизни было хорошего…

Она не слыхала шелеста осторожных шагов, не почуяла, как некто подобрался к ней сзади, и спохватилась лишь тогда, когда сильные и твердые ладони внезапно сдавили ей виски, да так, что она не могла ни вырваться, ни повернуть голову.

— Глупо! — бросила она неизвестному шутнику.

— Спужалась? — осведомился Янка. — А вот как заместо меня тут гайдучина бы оказался?

— До того ли мне теперь, Ясю? — вздохнула она чуть виновато.

— А гайдуку без разницы, до того тебе или нет. Ох, Лесю, Лесю, когда ж ты ума наберешься? Дверь отворить — тебе боязно, а сидеть одной на пустом погосте, где кричи не кричи — услыхать некому — это ли не страшно?

— Да ну, что им тут делать? — отмахнулась Леся.

— Сколько тебя учить: им теперь везде есть, что делать. В яр заманить не удалось, а теперь она зато на погосте сидит готовенькая — берите кто хотите!

Решив, что, наверно, довольно уже поучил ее уму-разуму, Горюнец приобнял ее за плечи и заговорил уже совсем по-другому:

— Худо тебе теперь? Да и любому было бы тяжко — вот так узнать… Да только, Лесю, не так велика та беда, как тебе зараз кажется. Поверь мне, уж я-то знаю: недолго жил, а полжизни прожил. И говорю, что для добрых людей всегда первым делом не чей ты сын, а кто ты сам. А худые — что нам их слушать!

— Худых-то, выходит, больше! — голос девушки обиженно дрогнул.

— Да, наверное, — согласился Горюнец. — Только ведь и худой худому рознь. Один не хочет с безродным водиться — брезгует; а другой бы и не побрезговал, да боится, что люди осудят. Ты не журися, он славный был, Микифор-то. Старикам твоим, может, и не больно хорош, а я его любил. Он меня маночки выучил делать, и свой один подарил, глиняный. Он у меня и теперь цел, тот маночек — видала, может? Нет? Ну, после покажу. По сей день помню, как мы у него в шалашике в них дудели, пташек подманивали — столько их прилетало… А какие песни он пел! Я и не слыхал таких больше…

И он затянул негромко незнакомую протяжную песню; звучала в ней щемящая неизбывная тоска, и при этом чудилась бескрайняя ширь необозримых просторов:

Ой, не свиты, мисяченьку, не свиты никому,
Тильки свиты миленькому, як идее до дому…

Леся слушала, приклонясь головой к его плечу, и думала, что вот так же когда-то пел эту самую песню ее отец, пел для синеглазого хлопчика, чья кудрявая головка так же лежала у него на плече. И как странно знать, что одного уж нет на свете, а в другом почти ничего не осталось от прежнего доверчивого ребенка; а вот песня — жива, и теперь она вновь звучит в своей неизменной прелести, хоть и поет ее уже другой голос.

Она молчала еще долго после того, как песня смолкла, как будто боясь потревожить тишину его и своих дум, спугнуть незримого собеседника.

Наконец она все же решилась вновь заговорить:

— Знаешь, Ясю, — промолвила она, — я вот теперь думаю: как все же хорошо, что ты их свел тогда…

Он кивнул.

— И я тебе скажу, Лесю: за всю жизнь ни разу о том не пожалел. Много о чем я жалел, а вот об этом — ни разу. Ганнуся так плакала тогда, так тосковала, ждала все его… Мне так жаль ее было… А знала бы ты, как сам я обрадовался, когда он пришел-таки, разыскал ее! Вот хочешь верь, хочешь не верь, но кабы взаправду огненный конь свою подкову мне подарил — и то бы я так бы не радовался! А вот батька мне, правда, уши надрал потом, — добавил он, слегка помрачнев.

— За что же? — спросила она.

— А чтобы не марался не в свое дело, поганец такой, да не срамил его перед всем честным народом. Я и саам тогда не понял, с чего он так-то… будто с цепи сорвался… Ему-то какое дело: не его ж Ганнуся!

— А теперь понимаешь? — спросила девушка.

— Угу, — снова кивнул Горюнец, видимо, не желая отвечать.

И тут же перевел беседу на другое:

— А ты, Лесю, вот еще о чем подумай: сколько, по-твоему, на свете таких, как ты? Да сплошь и рядом! Кабы всеми такими женихи да невесты бросались — род людской давно бы сам собой перевелся! Или измельчал бы до выродков.

— Это как? — не поняла Леся.