Короткая ночь (СИ)

— А вот ты сама посуди. Для начала на себя посмотри: ты ведь себе нравишься, такая, как есть? Ну, не отпирайся: знаю, что нравишься, в зеркальце мое часто глядишься! Да я не про то. Так вот: за красоту за свою мамку Ганну благодари, что гнева родительского не побоялась, против их воли пошла, но сама тебе отца выбрала, по зову сердца. А вышла бы она, за кого старики ее выдавали — могла бы ты родиться кривоногой, гнилозубой, безволосой и еще боюсь подумать, какой — я же помню того Юзика! Хоть и говорят старики, что батька лучше знает, что мать худого не посоветует — своя правда, конечно, и тут есть, да только они ведь часто не о том думают! Им лишь бы дочка не голодала, а каких детей она потом понарожает — так то дело десятое! Да и самой маета какая: с постылым жить! Говорю тебе, Лесю: все эти «стерпится — слюбится» да «с лица не воду пить — бред сплошной».

— Но как же тогда, Ясю, бабка моя? — возразила она. — Ее ведь за деда тоже приневолили, а ведь сколько лет в ладу живут!

— Живут, — согласился Янка. — А то куда ж им деваться? И опять-таки: полюбуйся, кого родили! Ей-Богу, рад бы про Савку что доброе сказать, да вот на ум ничто нейдет. А на Горбылей подивись, у которых испокон веку все благочином — и сама видишь, до какого похабства сей благочин доводит!

Леся невольно поморщилась.

— Вот-вот, о чем я и толкую! — усмехнулся Янка. — Хотя его и пожалеть можно, Михала-то; не он же один виноват, что его таким на свет выродили.

Леся вздохнула; жалеть Михала ей было трудно.

А Рыгор? — продолжал Горюнец, и теперь в его голосе звучала уже не просто досада, а настоящая боль. — За Рыгора хуже всего обидно. Такой ведь мужик — залюбуешься! Разумный, добрый, здоровый, и собой как хорош — ты приглядись! Какие дети могли от него родиться! Так нет же, надо им было повязать его с той Авгиньей на семнадцатом году, чтоб их!.. Ты уж прости меня, Лесю, но вот зла моего на них не хватает! И Рыгору под корень судьбу зарубили, и у Авгиньи этой несчастной теперь вся жизнь пропащая, а за-ради чего? Только и есть, что сору людского наплодили…

— Сору людского? — не поняла она.

— А что, нет? Ну, меньшие два хлопчика, положим, ничего еще вышли. А другие? Христина, Альжуня, Степан? И не то даже худо, что лицом не удались, а то, что знать ничего не хотят, только для того и живут, чтобы есть да работать!

— Ну а Луцуки? — вспомнила Леся про всеми любимых скрипачей. — И лицом пригожи, и в работе первые, и музыканты такие, что на месте не устоять! А при том оба честного отца-матери, и никаких там не было… ракитовых кустов.

— Вот и снова ты не все знаешь, — ответил Ясь. — Арина с Матвеем уходом венчались; ее тоже за кого-то другого хотели выдать, та еще была заваруха… Это теперь все забыли.

— Про меня не забыли! — глаза ее обиженно сверкнули.

— Просто батька твой хохол был, из чужаков, такие всегда на виду и дольше помнятся. А тут-то — все свои! И Васькины родители тоже, слыхал я, до венца все успели. И ничего — обошлось! Ты возьми любого пригожего да славного: везде что-нибудь да было. Не батька с матулей — так деды с бабками постарались.

— И все же срам-то какой, Ясю! — вздохнула она.

— Срам, кто же спорит! — согласился тот. — Да только не девкам — отцам с матерями! Попам, ксендзам, всему нашему вековому покону, где тебе счастья твоего простого никто не даст, коли сам ты его зубами не выдерешь. Вот и выдирают — кто как может.

Он наклонился к ней ближе, почти касаясь губами уха.

— Думаешь, от хорошей жизни молодые по яругам да сеновалам перемогаются? Они бы и сами рады по-честному все устроить, да кто им даст? Отцам всегда что-нибудь да не так: этот беден, другой хворает, а тот бы и всем хорош, да ему уж мать невесту сыскала, а он, паршивец, остолоп эдакий, уцепился за свою Марыську убогую, и хоть пополам ты тресни! Марыська им нехороша, подавай богатую да родовитую! А потом еще и на панов плачемся: мол, задавили совсем, вздохнуть не дают! Отчего же им нас и не давить, коли мы такие… бараны в божьем стаде… Ты вот, Лесю, рассуди: не смех ли? Сами себе судьбу корежим, детей своих силком женим, за немилых выдаем, на муки вечные обрекаем, а от панов, для которых мы — хамово племя да скоты говорящие — о лютых недругов наших, все какой-то пощады ждем…

Янка вдруг осекся, умолк, и по лицу его промелькнула знакомая тень того давнего горя.

— Митрасика моего вспомни, — промолвил он наконец. — Хуже он других? По мне так ничем не хуже. А ведь ему куда хуже, чем тебе, не повезло: ты хоть знаешь своих отца с матерью, а он даже ведать не ведает, кто его родил…

Леся не сразу нашлась, что ответить: здесь любые слова могли прозвучать кощунством. Но и совсем ничего не ответить было тоже как будто неловко. Наконец она решилась:

— Мать к дверям подкинула?

— Может быть, — пожал он плечами. — Да только я думаю, он девки дворовой сынок. Не знаешь разве, как это бывает?

Конечно же, она знала; недаром ведь выросла на Белой Руси, много веков стонущей под панским игом.