Короткая ночь (СИ)

Вся его душа вскипела отчаянием и гневом; бросив полный ярости взгляд в сторону проклятого идола, отнявшего жизнь у его бедной девочки, Янка увидел, что выражение каменного лица как будто изменилось. Теперь черный камень смотрел испытующе, словно ожидая, какую еще глупость выкинет этот ничтожный смертный. Янка сложил пальцы щепотью, размашисто перекрестил себя, Лесю, а потом, не веря собственной дерзости, наложил крестное знамение на идола. Он успел заметить, как дрогнули в легкой усмешке каменные губы, а затем, не помня себя от ужаса и немого горя, подхватив на руки бесчувственную девушку, бросился прочь, не разбирая пути. Гибкие ветви кустов хлестали его по плечам, острый сушняк колол босые ноги, но он все бежал, словно обезумев, пока не очутился наконец на этой мирной поляне с бьющим на ней родником.

Бедный хлопец! Он, конечно, не мог знать, что его крестное знамение ничуть не опасно и даже не оскорбительно для древнего идола, ибо вовсе ему не враждебно. Как бы, наверное, изумился Ясь, если бы ему сказали, что святой крест ходит своими корнями во дни далекого язычества, что испокон веку был он знаком солнцем и служил защитой от злобных сил, порожденных тьмой. Он много древнее распятого Иисуса, и в борьбе со светлыми языческими богами никак не может служить оружием.

Но ничего этого он не знал, да и вообще ни о чем не способен был думать, и только безнадежно смотрел на Лесину запрокинутую голову, на ее беззащитно открытое нежное горло, на бледное лицо с обостренным скулами и четкими дугами бровей.

Он лихорадочно стиснул ей руку, припал ухом к груди. Родничок на запястье не бился, дыхания не было слышно; ему показалось, что и сердце остановилось. Но он знал, что не имеет права падать духом. Он в ответе за нее — перед жизнью, перед всеми богами, перед самим собой. Он не может позволить ей уйти.

Он не мог сказать, сколько прошло времени, и сколько седых волос прибавилось у него, пока он вел отчаянную борьбу за ее жизнь. Снова и снова вдувал он ей в рот свое дыхание, резкими толчками массировал грудную клетку, принуждая работать затихшее было сердце.

Наконец она слабо вздохнула, темные ресницы чуть дрогнули. Или, может быть, ему показалось? Он снова сжал ей запястье, и на сей раз уловил слабенькое, но отчетливое биение. Ресницы девушки затрепетали отчетливей, веки чуть приподнялись, открыв туманный, подернутый поволокой взгляд, и тут же закрылись опять. Янка с облегчением передохнул, отвел со лба взмокшие волосы. Но расслабляться было еще рано.

Он зачерпнул воды из источника, брызнул ей в лицо. Затем несколько раз легонько хлестнул ее по щекам мокрыми ладонями, пока она снова не открыла глаза и не пришла в сознание.

И вот теперь она мирно спала, уютно свернувшись у него на руках. Тело ее было снова телом живой девушки, теплым и гибким. И лицо уже вновь приобрело свой прежний золотисто-сливочный тон, разве что было чуть бледнее обычного. Губы опять стали розовыми, с коралловым оттенком, дыхание — глубоким и ровным. Руки доверчиво обвились вокруг его шеи; пальцы были еще холодными, но уже оттаяли. О Боже, страшно вспомнить, какими были у нее руки, когда он принес ее на ту поляну! Ледяные, негнущиеся, с посиневшими ногтями; такие он прежде видел только у мертвых. А впрочем, нет; у Васьки, помнится, были такие же окоченелые руки, когда он позапрошлым летом вдруг потерял сознание на опушке, как теперь Леся, и тоже без видимых причин.

Горюнец нес ее домой той же дорогой, какой они шли с дедом Василем много лет назад. Он шел этой тропой всего один раз и очень давно, и все равно чувствовал себя так, будто хорошо знает этот путь. Как будто расступались перед ним могучие сосны, раздавался темный кустарник, открывая дорогу; нога ступала уверенно, не кололи ее ни рыжая опавшая хвоя, ни острые сучки, ни старые сосновые шишки.

И все же неспокойно было у него на душе. Вроде все обошлось, но как знать? В тот раз тоже как будто сперва ничего не случилось, а потом пошли беда за бедой.

Теперь он шел подсохшим болотцем, в которое в этом месте выродилась страшная Мертвая зыбь. Топь здесь не грозила ходоку; вода выступала лишь кое-где, окруженная подплывшим, чуть вязким торфом, над которым клонились острая осока да жесткий гремучий тростник. Тропа, по которой шел Горюнец, была почти сухой и очень удобной — широкой, гладкой, приятно ласкающей ноги, и над нею нависали, кудрявясь, густые заросли малины и ее неразлучной подруги — жгуче-бодрящей крапивы. Славное это было место, уютное. Оно не было ему незнакомым — он уже бывал здесь не раз. Да и вообще люди здесь бывали нередко, а когда-то, в стародавние времена, вероятно, даже и жили. Растущая здесь малина определенно была садовой, хоть и давно одичавшей; это было видно по более кудрявой листве, чем у совсем дикой, по обилию мелких шипов, которыми опушены были молодые побеги, намного гуще, чем у лесной, да по крупным мясистым ягодам. Сейчас, конечно, о ягодах не было еще и помину: малина только цвела.

— Здравствуй, молодец! — окликнул его чей-то добрый спокойный голос.