Короткая остановка на пути в Париж

Месяца через полтора после начала работы исчез Коган. Кто приказал, что шьют, даже где находится — неизвестно. Генерал, как ни в чем не бывало, неслышно прохаживался в своих сапожках, тоже, между прочим, стратег, лишнего не скажет, а если обронит словцо, то, будьте уверены, не случайно. И вот из таких-то крох оброненных стало выявляться как нечто вроде бы само собой разумеющееся, что место Когану, похоже, выявляется в том самом аккермановском деле, которое по его же проекту аккуратно, как гнездо ласточки, лепили в управлении. Они остались на этом деле вдвоем с Фрумкиным, и оба понимали, да что там понимали — потрохами чувствовали, что обречены, и оба очень старались в надежде на чудо, и поневоле состязались один с другим, утверждая себя в добром мнении начальства, отвоевывая один у другого лишний пятачок в пространстве времени, которое было отпущено, и опасались один другого, и когда генерал как бы невзначай спросил у Старика, не нужна ли ему помощь, Старик, хоть тотчас и смекнул, что такой же вопрос генерал задал Фрумкину, понял так же, что этого вопроса они с Фрумкиным друг другу не простят.

Семнадцатый в деле, его последний, и появился в тот последний день, точнее — в ту последнюю ночь, которую он, Старик, провел в угрюмом и уже ощущаемом не столько привычным, сколько враждебном и опасном здании управления. Он уже не помнил лица семнадцатого, помнилась только плешивая узкая голова со впалыми висками и удивившая привычка будто муху от глаз отгонять, точь-в-точь как у Ребе. Старик забыл также фамилию семнадцатого, в самом деле забыл, не придуривался (позабудешь, если со всего маху огреют тебя по башке обрезком железной трубы!), помнил, однако, что тот был учителем математики — потому помнил, что генерал, когда привели семнадцатого, сказал весело: «Этот Пифагор, если постараться, может очень интересную теорему доказать». Но семнадцатый, как ни старались, бормотал что-то ненужное и отмахивался. Генерал молча прохаживался в своих сапожках за спиной Старика, и Старику, отлично постигшему признаки начальственного неудовольствия, казалось, будто позади него раскачивается огромный черный маятник и острым концом туда-сюда чертит линии на его спине. «Тебе, наверно, отдохнуть пора, — генерал зевнул, будто разговор затянулся (а всего каких-нибудь полчаса прошло), дохнул на Старика коньяком. — Отдай его Фрумкину. Пусть Фрумкин постарается». Неслышно ступая, вышел из комнаты. Ну всё, — понял Старик. — Хана!..

3

Старик сел на кровати, свесил ноги, потер колени. Ребе лежал на спине, сложив на груди руки, неподвижно, как покойник. Спит или не спит, — приглядывался Старик. — Черт его знает, у него никогда не поймешь. Открытый глаз Ребе неприятно поблескивал в темноте. «Вы спите?» — спросил Старик. Ребе не отозвался, конечно. «Я же знаю, что не спите». Ребе молчал, но вот, будто против воли, поднял руку, провел перед лицом ладонью. «Я же говорю, не спите. А?.. Вы слышите? Пусть не Аккерман. А человека по фамилии Фрумкин вам приходилось встречать?» Ребе хотел было пригрозить, что вызовет дежурную, но, чтобы не затевать разговора, промолчал, с шумом выпустил набранный в легкие воздух, потянул козырек фуражки пониже на лоб. «Вы только скажите, да или нет, что вам стоит. Фрумкин? Такая обыкновенная фамилия: Фрумкин, — попросил Старик. — Да или нет?»

Пойти, что ли, в туалете от него запереться, — подумал Ребе. — Не станет же он ночью колотить кулаком в дверь.

Но в этот момент поступил сигнал.