Короткая жизнь

Наступило лето. Все шло заведенным порядком. Я читал, занимался, так сказать, своим самообразованием, переводил из европейских газет заметки и корреспонденции о положении в Болгарии, случалось, составлял для газет обзоры текущих событий, пользуясь не очень-то складными письмами, получаемыми эмигрантами с родины... Ботев поощрял мои связи с болгарскими эмигрантами, и я частенько захаживал в кафе, где они собирались, и присутствовал при их нескончаемых спорах.

Смертью Левского национально-освободительное движение на какое-то время оказалось обезглавленным, но с каждым днем во мне росла уверенность в том, что преемником Левского становится Ботев.

Его самого я видел редко, он был поглощен налаживанием связей с Болгарией, поисками денежных средств, закупками оружия и переговорами с воеводами. Чаще я встречался с Каравеловым. Издаваемая им теперь газета называлась "Независимость", но в ней, на мой взгляд, не было того огня, каким зажигала читателей "Свобода". Ко времени моего возвращения в Бухарест ему исполнилось сорок лет. Он был старше Ботева, был признанным главой Революционного центрального комитета, казалось бы, ему и карты в руки, но в возглавляемом им комитете слов говорилось много, а дел делалось мало.

И все же ни у кого хоть мало-мальски знакомого с болгарскими делами не возникало сомнений, что близится народное восстание.

Беда заключалась в другом. Созданная Левским организация, охватившая чуть ли не все города и села Болгарии, была фактически разгромлена, и не находилось того, кто мог бы восстановить организацию, направить и возглавить стихию народного возмущения.

Каравелов был и умен, и талантлив, и честен. Когда несколько лет назад его избрали председателем комитета, силы национально-освободительного движения только начинали сплачиваться и оно очень нуждалось в ораторах и глашатаях, Каравелов находился на своем месте. Но теперь, в ситуации приближения народного взрыва, руководство движением было ему не под силу. Он по-прежнему издавал газету, писал статьи, участвовал в спорах, но все это были - слова, слова, слова!

Я часто заходил в знакомый дом, прячущийся в тени высоких каштанов. Каравеловы встречали меня приветливо, но говорить мне было легче с Натальей. Казалось, Любен утратил веру в собственные силы, и разговоры с ним постоянно заканчивались на безрадостной ноте, отчего руки опускались и делать уже ничего не хотелось. Рассуждая о будущем Болгарии, он обычно поминал Левского:

- Васил - и тот не смог ничего добиться. А его знала вся Болгария, и он знал каждого болгарина. Нам далеко до него.

- Он нам пример, - воскликнул как-то при мне Ботев в ответ на очередные минорные рассуждения Каравелова. - Мы идем по его пути и непременно дойдем до цели!

За последнее время Ботев превратился в настоящий сгусток энергии. Если Каравелов только рассуждал, да и рассуждал-то большей частью впустую, то Ботев предпочитал действовать и действовал.

Мне хотелось находиться как можно ближе к Ботеву. Не один раз предлагал я ему свою помощь. И всякий раз мягко, но решительно он ее отвергал. О недоверии не могло быть и речи, поскольку он бывал со мной довольно откровенен. И по-моему, он просто оберегал меня от опасности.

Как-то само собой вышло так, что по возвращении из России образ моей жизни изменился: я меньше проводил времени в бухарестских кафе, прислушиваясь к спорам извечных посетителей, - я уже наперед знал, от кого что услышу. Памятуя совет Ботева наблюдать и записывать, я стал хронистом происходящих в Болгарии событий, а точнее, хронистом деятельности Ботева и окружавших его людей. Конечно, знал я далеко не все, но наблюдал многое, а то, что от меня ускользало, пытался додумать и объяснить.

Вечера стал предпочитать проводить дома на половине хозяек. Нам ярко светила большая, висевшая над столом лампа. На столе стояла бутылка легкого вина. Мои хозяйки склонялись над своими вышивками, а я садился поближе к лампе и читал вслух какую-нибудь повесть или роман. Однажды затеял читать им "Накануне". Я прочел книгу в течение нескольких вечеров и, закончив ее, задал обычный, ничего не значащий вопрос:

- Ну как?

Йорданка ничего не ответила, только грустно улыбнулась. А Величка стиснула кулачки, подперла подбородок, уставилась на меня широко раскрытыми глазами и мечтательно заявила:

- Я тоже буду такой женой... - она вдруг покраснела и повторила с необычным для нее вызовом: - Такой же женой, как Елена.

Ночью, когда я ворочался в кровати, меня вдруг осенило: да ведь это мне - мне! - предназначались эти слова. И я порешил утром же объясниться с Величкой. Утром я, конечно, ничего не решился сказать Величке. Не решился сказать и на следующий день. Прошло еще немало дней, прежде чем мне удалось преодолеть свою робость.

Стояла отличная сухая осень. Было тепло и солнечно, почти как в июле. Рынки в Бухаресте были завалены виноградом, с треском лопалась зеленая оболочка каштанов. Все вокруг: жизнерадостная природа, изобилие фруктов, пенящееся вино нового урожая, - все благоприятствовало любви. И я решился.

- Величка, мне надо вам что-то сказать.