Короткие интервью с подонками

[ПАУЗА, когда ОТЕЦ пытается изобразить жестами, будто держит перед лицом что-то развернутое.]

ОТЕЦ: Я вспоминаю, как однаж… что-то, истерика из-за того или иного за ужином. Я не хотел, чтобы он ел в гостиной. Думаю, это разумно. Чтобы есть, придумана столовая; мне пришлось объяснить ему этимологию и смысл слова «столовая». Гостиная же, которую я резервировал для себя, чтобы посидеть полчаса с газетой после ужина… и вот он там, вдруг передо мной, на новом ковре, ест конфету в гостиной. Я требовал неразумного? Он получил конфету в награду за то, что съел здоровый ужин, за который тяжело работали и я, и она – чувствуете? осуждение, отвращение? ведь нельзя говорить подобного, упоминать, что платил, что посвятил свои ограниченные ресурсы… это эгоистично, нет? плохой родитель, нет? скаредный? эгоистичный? И все же да, да, я заплатил за цветные шоколадные конфетки, конфетки, с которыми он стоял передо мной, опрокинув пакетик, чтобы засыпать все конфетки в рот разом – никогда не одна за другой, всегда все сладости разом, как можно быстрее, несмотря на утечки, отсюда моя натужная улыбка, осторожно мягкое напоминание об этимологии «столовой» и не столько приказ – памятую о ее реакции, всегда, – сколько просьба, пожалуйста, не надо конфет в… и уже с набитым конфетами ртом началась истерика, пищал, топал ногами и вопил изо всех сил в гостиной с полным ртом шоколада, открытый красный рот полон разжеванных конфет вперемешку со слюной, и, пока он вопил, все переливалось через губы, пока он вопил и топал, и текло по подбородку и рубашке, и, робко выглядывая из-за газеты, выставив ее перед собой как щит, я заставлял себя оставаться в кресле, молчать и наблюдать, как мать теперь, стоя на колене, вытирает шоколадную слюну с подбородка, пока он кричит на нее и отмахивается от салфетки. Как можно видеть такое и не устрашиться? Как… где решено, что подобное приемлемо, что подобное существо требуется не только терпеть, нет, но утешать, даже умиротворять, как она тогда на коленях, нежно, в кошмарном контрасте с неприемлемостью происходящего. Что это за сумасшествие? Что я слышал напевную интонацию, с которой она его утешала – из-за чего? – снова и снова терпеливо подносила салфетку, от которой он отбивался и кричал, что ненавидит мать. Я не преувеличиваю; он так говорил: ненавижу тебя. Ненавидит ее? Ее? Стоящую на коленях, делающую вид, что ничего не слышит, что это ничто, каприз, долгий день, что… что за колдовство хранило это терпение? Что за человек способен оставаться на коленях, вытирая слюни, вызванные его, его нарушением простого и разумного запрета на как раз именно такой мерзкий беспорядок в комнате, где по этимологии должно принимать гостей? Что за пропасть безумия разверзлась между нами? Что это было за создание? Почему мы все терпели? Как я могу заслуживать порицание лишь за то, что закрылся газетой от подобной сцены? Тут либо отвернуться, либо убить на месте. Как то, что приходится сделать, чтобы контролировать се… как это можно приравнять к тому, что я холодный или невеликодушный, так сказать, или, Господь упаси, «жестокий»? Жестокий к этому? Почему «жестокими» называют только тех, кто платит за шоколадки, которые он выплевывает на рубашку, оплаченную мной, которыми заляпывает ковер, оплаченный мной, и которые он размазывает ботинками, оплаченными мной, яростно топоча ногами в ответ на кроткую просьбу предпринять разумные шаги, дабы отвратить именно тот беспорядок, который он учинил? Я единственный, кому это кажется бессмыслицей? Кто отвращен, устрашен? Почему даже говорить об этой мерзости запрещено? Кто установил это правило? Почему это меня нельзя видеть и слышать? Откуда эта инверсия моего собственного воспитания? Каким немыслимым наказаниям мой отец подверг бы…

[ПАУЗА из-за приступа диспноэ, бленнорагии.]