Короткие интервью с подонками

Чувство отчуждения Х от семьи своей жены тоже усилилось, поскольку сейчас вся эта огромная кишащая стая, кажется, только и думает, только и говорит что о раке мозга древнего железноглазого патриарха, о мрачных вариантах терапии, о неуклонном угасании и весьма хлипких шансах продержаться больше пары месяцев, и кажется, что они говорят об этом без конца, но только друг с другом, и, когда бы Х ни был с женой на траурных семейных советах, он всегда чувствовал себя второстепенным, лишним и неуловимо исключенным, как будто и так сплоченная семья жены во время кризиса сплотилась еще теснее, еще сильнее, как Х чувствовал, выталкивая его на периферию. И встречи Х с самим тестем, когда бы Х ни сопровождал жену в бесконечных визитах в комнату-палату к старику в его (т. е. старика) роскошном особняке неоромантического стиля на другом конце города (и как будто в другой экономической галактике), приезжая туда из достаточно скромного дома X’ов, особенно мучительны по всем вышеперечисленным причинам плюс из-за того факта, что отец жены Х – который, пусть и прикован из-за упадка сил к особой первоклассной регулируемой больничной кровати, купленной семьей, и при любом посещении X не поднимается с этой особой высокотехнологичной кровати, находясь под присмотром пуэрто-риканской сестры из хосписа, тем не менее всегда безукоризненно выбрит, ухожен и одет, его клубный галстук завязан двойным виндзорским узлом, а стальные трифокалы отполированы, словно он готов в любой момент вскочить, приказать пуэрториканке принести его костюм от Пуччи-старшего и судейскую мантию и вернуться в 7-й районный налоговый суд выносить новые безжалостнообоснованные решения, – обезумевшая от горя семья считает эти привычки и поведение еще одним трогательным признаком достоинства, «dum spero joie de vivre»[25] и силы воли крепкого старика-бойца, – он (т. е. тесть) всегда кажется откровенно холодным и равнодушным к Х во время этих обязательных и добросовестных визитов, тогда как Х в свою очередь стоит сконфуженный позади жены – пока она в слезах склоняется над одром, как ложка или металлический стержень, что сгибаются взад и вперед, повинуясь ужасающей силе воли менталиста, – и обычно Х сперва одолевает отчуждение, затем неприязнь, негодование и, наконец, настоящее злорадство по отношению к железноглазому старику, которого, сказать по правде, Х втайне всегда считал говнюком высшего сорта, а теперь он понимает, что даже блеск от трифокалов тестя для него мучителен, и не может не ненавидеть старика; а тот в свою очередь кажется, замечает скрытую невольную ненависть X и в ответ ясно показывает, что не чувствует радости, ободрения или поддержки от присутствия Х и желает, чтобы Х вообще не было в комнате-палате с миссис Х и лощеной сестрой из хосписа, в мыслях Х, пусть и с горечью, но солидарен с этим желанием, хоть и натягивает все более широкую, поддерживающую и сострадательную улыбку и потому в комнате-палате старика Х всегда чувствует смущение, отвращение и гнев и всегда в итоге задается вопросом, что же он вообще там делает.

Однако Х, разумеется, чрезвычайно стыдно за такие неприязнь и негодование в присутствии неуклонно и неоперабельно угасающего человеческого существа и законного родственника, и по дороге домой с обезумевшей от горя женой после каждого визита к сияющей постели патриарха Х втайне бичует себя и поражается, где же его порядочность и сострадание. Он находит еще более глубокий повод для стыда в том, что после смертельного диагноза тестя он (т. е. Х) тратил столько времени и энергии на мысли только о себе и собственном негодовании из-за исключения из Drang[26] клановой семьи жены, когда, между прочим, отец жены мучается и умирает прямо у них на глазах, любящая жена X убита переживанием и горем, а чувствительные невинные детишки Х безмерно страдают. Х втайне волнуется, что очевидный эгоизм его внутреннего мира во время семейного кризиса, когда жена и дети так явно нуждаются в его сострадании и поддержке, – симптом какой-то ужасной неполноценности его человеческой натуры, какого-то отвратительного кардинального льда на месте узлов эмпатии и простого альтруизма в сердце, и все сильней мучается от стыда и неуверенности в себе, а потом вдвойне стыдится и волнуется, что эти волны стыда и неуверенности сами по себе зациклены на нем и только больше компрометируют способность по-настоящему заботиться и поддерживать жену и детей; и он держит при себе тайные чувства отчуждения, неприязни, негодования, стыда и самоуязвления из-за самого стыда и даже не представляет, как можно пойти к обезумевшей от горя жене и еще больше ее обременить/ привести в ужас своим зацикленным pons asinorum[27], и более того, ему настолько стыдно и противно из-за того, что, как ему кажется, он обнаружил в сердце своей натуры, что в первые месяцы болезни тестя он необычно подавлен, сдержан и необщителен со всеми в своей жизни и никому не говорит о бушующих центробежных бурях в душе.