Коротко и жутко. Военкор Стешин

Ночной сеанс связи с прошлым мы пока не вспоминали – таскали вещи на сухой бугор и пытались их высушить. И только когда вылезло солнышко, а я раскочегарил дымный костерок, Юля сказала мне, что пережила самую страшную ночь в своей жизни. Я мало что ей мог объяснить из происходящего. Сам ломал голову, пытаясь найти рациональное объяснение, прочно встать на позиции материализма. Вспомнился давний друг Паша Майер, офицер-артиллерист из СКВО, он служил в Северной Осетии. Паша рассказывал, что при ночлеге в горах лучше встать на максимальном удалении от водного потока, чтобы что-то перекрывало слышимость – утес, полоса леса. Иначе «начнет казаться и слышаться всякое» – туманно объяснил мне Паша. «Сурдокамера… но наоборот». Мы с ним часто болтали в Сети, если он не был на учениях. Ему скучно было в этих горах, обрусевшему немцу, чьи потомки пришли в предгорья Кавказа еще при Екатерине Великой. Паша крепился, его судьба укладывалась в канву судьбы русского офицера с немецкой фамилией. Но все было предопределено. Я знал, что в конце лета года восьмого он собирается на сплав в Карелию, и звал меня. Но я не смог, и за неделю до начала войны Паша ушел в отпуск. Я надеялся, что встречу его в Джаве или в Цхинвале, обрывал его телефон, думал, может, отозвали из отпуска? Но телефон молчал – Паша уже погиб на этом сплаве, очень далеко от войны. У него оказалась короткая и предначертанная судьба. И вспомнился он мне в связи с войной, и, конечно, хотелось бы свидеться с ним на том свете. Именно там должны срастаться такие встречи.

Вернувшись в город, мы совершенно позабыли о случившемся. Непонятное стыдно вспоминать из-за легкого привкуса своего бессилия и невежества. Правда, дальнейшие события все расставили по своим местам, вот только до них нужно было дожить.

Конец лета я проработал на Ближнем Востоке, в Ливии, которая развалилась на части, как пирамида халвы под ударом мясницкого топора. На окраине Сахары было за сорок, я выгорел на солнце полностью – остался только цвет глаз. Даже ногти сходили от обезвоживания. Шестнадцатиэтажный отель, набитый людьми, и без света и канализации. Женская русая коса, отрубленная вместе с частью скальпа, свисает с решетки балкона на центральной улице Мисураты – «ливийского Сталинграда». Косу облепили мухи. Хаос, дикие и малопонятные аборигены, увешанные стволами, опять трупные мухи, и снова трупные мухи, и сами вздувшиеся тела на больничных каталках. Стометровая очередь из каталок с трупами заползает с улицы в приемный покой. Огромный и современный госпиталь стоял на стыке двух районов, занятых каддафистами и повстанцами. Сюда свозили раненых с обеих сторон, лишь обдирали с них оружие и амуницию. Потом в больнице кончились лекарства, потом выключили свет и воду, а потом разбежались врачи и остались одни трупы и раненые, готовые стать трупами. И ставшие ими в конце концов. Мне не хотелось и не хочется вспоминать и эту страну, и эту бесконечно чужую войну. Как бы мне ни доказывали в интернетах мою духовную близость с Каддафи и мои непонятные долги перед ним, которые я не делал. Все доказывальщики вещали с мягких плюшевых диванов. А ты вертелся в этой желто-серой гамме, рысил по пустым улицам неведомых городов, совершенно ошалевший от обезвоживания и постоянных тепловых ударов. Потому что когда 20 литров бензина стоят 200 долларов, такси на улицах немного. И магазины предпочитают не работать, и даже рынки. И ты собирал заплесневелые лепешки и недопитую воду в брошеных гостиничных номерах, стараясь не думать об унитазах, забитых фекалиями под верхний ободок. Мертвечиной, подсохшей мочой и дерьмом пахла эта война. Впрочем, так пахнут все войны, но в Северной Африке эти ароматы были тяжелые, как запах местных восточных духов.

Как только я вернулся из этой фантасмагории домой, мы с Юлей сразу же взяли отпуска и уехали в сентябрьский лес, какой-то совершенно родной и теплый, как целебная припарка на больное место. В этот визит нам явилась хранительница этой части бескрайнего леса – возрастная медведица по имени Маруся. Весной, как мне показалось, она взревновала Юлию и из женской мести ходила по «Руссенвег» и оставляла чудовищные следы на деревьях – с грязью и глубокими задирами от когтей, чтобы моя половина Маруси пугалась. Дальше обострять Маруся не стала – по ряду причин. За ней числился серьезный должок.