Короткое письмо к долгому прощанию

У моряка круглое лицо, широкие ноздри. Он носил очки, перхоть, упавшая с бровей, замутняла стекла и взгляд. Белесые губы, золотой зуб. Он говорил тихим голосом, который в конце каждой фразы вопросительно и напевно повышался, переходя в пение, словно он ждал кивка, чтобы продолжать дальше. Он снял фуражку и показал мне зачес, какой носили все поклонники рок-н-ролла. Очки сползли на нос, глаза смотрели на меня со слепым, безразличным дружелюбием. Я заметил, что впервые за долгое время могу смотреть без напряжения на человека в упор. Просто смотреть на моряка. Глагол в безличной форме. И вместе с тем я был оскорблен, что он рассказывает свою историю именно мне. «Почему так получается, что истории всегда рассказывают именно мне? – с досадой подумал я. – Ведь по мне сразу должно быть видно, что я не из тех простачков, кто заранее согласен выслушать любую чушь. Тем не менее именно мне то и дело рассказывают самые идиотские истории – и притом с безмятежным спокойствием, точно я нанялся сочувственно внимать всем кому не лень, словно и вообразить нельзя, что я могу отнестись к этому бреду как-то иначе».

Неужели мне все еще нужно прикидываться кем-то другим, чтобы выглядеть естественно? – спросил я себя, отделавшись наконец под предлогом срочного телефонного звонка от назойливого попутчика. – Неужели мое поведение, с чем я соглашусь, а с чем нет, распознается только в разговоре, когда я начинаю возражать? Разве не ясно это по моим манерам, по тому, как я двигаюсь, как держу голову, смотрю по сторонам? Или я все еще не избавился от дурной привычки на каждом шагу выдумывать себе новую позу? – размышлял я в такси по пути в отель. – И разве со стороны заметно, что всякий раз я решаю про себя, какую осанку принять, какой жест выбрать? Может, оттого и возникает впечатление, будто я заранее готов согласиться с любым суждением?

А может, меня хотят только проверить? – раздумывал я, наблюдая у подъезда, как водитель передает чемодан швейцару. – Вероятно, я похож на человека, по которому сразу видно, что им можно вертеть, как вздумается; к таким людям с первого взгляда перестают питать уважение и интерес, сопровождающие обычно всякое знакомство; с ними сразу начинают говорить запанибрата, потому что их нечего опасаться; такие готовы довольствоваться всем и даже обиду проглотят с удовольствием.

Невольно я запрокинул голову – как при кровотечении из носа; облака отсвечивали розовым, и мне сделалось страшно оттого, что ночь настает так стремительно. Ведь еще совсем недавно было утро, я садился в поезд, потом прошелся с моряком по площади – и вот уже вечерело: длинные тени, когда ненадолго проглядывало солнце, ложились вокруг, словно знаки, что скоро совсем стемнеет и все станет иным и означать будет нечто иное. Со странным чувством, будто нога, которую я выкидывал вперед, делая шаг, слишком легка, в то время как другая, отстающая, слишком тяжела, я следовал за швейцаром по коридору, который вел в глубь отеля к стойке администратора. Я только и успел, что заполнить формуляр и подождать в лифте, пока туда ввозили постояльца в инвалидном кресле; но, когда я оказался в номере, солнце уже заходило. Я вышел из ванной – и уже смеркалось. А когда я повесил в шкаф плащ, расправив его, возможно, чуть тщательнее, чем обычно, и оглянулся – было уже темно.

– Ты, тварь! – сказал я. – Я же сделаю из тебя котлету, я тебя в порошок сотру, я же тебя изувечу. Пожалуйста, только не попадайся мне на глаза, ты, гадина, я не советую тебе найтись, это может плохо кончиться.

Человек бился в конвульсиях, его выносили из дома, я кинулся туда, увидел, как он задохнулся перед дверью – «от цветочной пыльцы!» – другой, тот, что держал его, начал вдруг оседать и свалился, я помог внести мертвого в дом, потом медленно побрел прочь, и, когда босой ногой наступил на маленький и даже не острый камешек, пронзительная боль прошила меня, словно током, с головы до пят. Потом женщины за моей спиной шептались о смерти, жалостливо; они даже не шептались, только шуршали их платья, два жабьих глаза выглядывали из болотной жижи, дверная ручка медленно повернулась – жалостливо? – я вытянул голые ноги и угодил в крапиву. Краем глаза я успел заметить прошмыгнувшую белку, но это был лишь фирменный гостиничный брелок, который все еще тихо покачивался на ключе в двери. «Не хочу больше быть один», – сказал я.

В Финиксвилле, к западу от Филадельфии, жила женщина; перед отъездом я написал ей, пообещав при случае наведаться. Ее звали Клэр Мэдисон. Три года назад, когда я впервые был в Америке, мы однажды переспали. Мы были едва знакомы, я тогда опередил события и потому невольно вспоминал о ней слишком часто.

Я отыскал ее номер в телефонной книге и позвонил.

– Ты где? – удивилась она.

– В Филадельфии, – ответил я.

– А мы с дочкой завтра едем в Сент-Луис. На машине. Поедешь с нами?

Мы договорились, что я приеду завтра часов в двенадцать, а после того, как ребенок днем поспит, мы отправимся.