Короткое счастье на всю жизнь

1-я Мещанская, дом 76, квартира 62, четвертый этаж, из метро «Ботанический сад»[3] направо. Дом еще новый, свежий, подъезд гулкий, лифт лязгает с удовольствием, но по ночам не работает. Напротив входной двери комната Нины Максимовны и Жоры. В ней много розового — любимый цвет Нины Максимовны. Ее розовая кровать, около изголовья не то столик, не то тумбочка, платяной шкаф, то ли диван, то ли топчан, стол, стулья, белые салфетки, легкие занавески — вот и все, что осталось в памяти. Рядом комната Гиси Моисеевны и Миши. Такая же. И также кровать, диван, шкаф, этажерка, может быть… Следующая комната — общая. У нее две двери: одна — к Гисе Моисеевне, другая — в коридор. Правая сторона принадлежала Гисе Моисеевне, левая — Нине Максимовне, вернее Володе. На Гисиной стороне жеманно утомленная кушетка, напротив — Володина кровать; позднее Семен Владимирович привезет нам широкую, деревянную, трофейную кровать, и ее отгородят легкой ширмой.

Мы — на целине. Коля Завитаев, Карина Филиппова, Грета Ромодина и я. 1956 год.

За этой ширмой был наш, никому не доступный мир. Там шептала, смеялась и плакала наша молодость. Володя, всегда стремительный, всегда навстречу, умел замирать и превращаться в слух, зрачки становились огромными, бездонными, забирали боль и умножали радость. Я давилась смехом, когда он рассказывал истории «двора» про «Коню и куночку нябенькую», про «пнащ». В старом дворе и правда жил Коня, не выговаривавший буквы «эр» и «эль». Большой чудак. Вечно он искал «куночку нябенькую» и вечно покупал и не мог купить «пнащ», потому что деньги на него копились, но незаметно «тнатились на голубей». Постепенно эти рассказы превращались в отточенные миниатюры, смешные и забавные — и никогда злые.

И еще он удивительно рассказывал, именно рассказывал Маяковского. Будто к нам за ширму набивалась толпа персонажей из «Клопа» или «Бани», вольготно располагалась и смешила до слез. Мы зачитывались Ремарком. Тогда приходила тишина погружения. «Три товарища», «Триумфальная арка», «Время жить и время умирать», «На Западном фронте без перемен», «Жизнь взаймы», «Черный обелиск».

Чуть позже пришел Хемингуэй: «Иметь или не иметь», «И восходит солнце», «Старик и море» — как заклинание.

Я не помню занавесок в этой комнате; она жила вместе с улицей, солнцем, луной и трамвайными перезвонами.

Володин письменный стол в углу у окна, на нем оранжевые пачки «Дуката», часто исписанные «дурацкими стихами». Квадратный обеденный стол посредине — совсем забыла, чей он.

Дальше узкая вытянутая кухня с газовой плитой и двумя столами. В кухне же, поставив корыто на табуретки, стирали, потому что ванная была объявлена Гисей Моисеевной святым местом и туда не допускалось грязное белье.

По другую сторону коридора — туалет, ванная, просторная, белая-белая, кафельная с блестящим змеящимся шлангом душа и каскадом горячей воды — для бывших коммунальных жильцов большая редкость. Неясный щиплющий запах источала она мылами и флаконами.

Еще в коридоре-прихожей стояла круглая вешалка, по сезону одетая, то в зонтиках и панамах, то в теплых пальто. Рядом низкий столик с зеркалом и телефоном.

Несколько Володиных однокурсников и я почему-то среди бела дня сидели у него дома, сидели как-то праздно, просто так. Вдруг вошел среднего роста, очень ладный, темноволосый с ярко-синими глазами мужчина. Он обошел вокруг стола, обвел нас пристально-лукавым взглядом, загадочно сказал: «Ну-ну…» — и тут же исчез. Это был отец Володи Семен Владимирович, и это, оказалось, были смотрины.

Моя любимая Володина фотография. 1957 год.

В этот дом ввел меня Володя, держа в одной руке мою руку, в другой — мой чемодан. Все случилось необыкновенно просто, как будто так и должно быть. Со временем я прибила в ванной две небольшие стеклянные полочки, купила две крошечные тюлевые салфетки и почувствовала себя совсем равноправным жильцом.

Гися Моисеевна забеспокоилась было, что мы захватим и правую сторону общей комнаты, и первые дни они завтракали, звеня ложечками и громко перешептываясь, прямо у наших спящих голов, но вскоре она успокоилась и кормила Мишу по утрам в своей комнате.

Миша Яковлев — красивый, чуточку барственный пожилой человек тридцати лет, остроумный, один из зачинателей КВН — ее сын, гордость и смысл жизни. По профессии он был инженер, но, как и вся техническая интеллигенция тех дней, был и «физиком» и «лириком», натурой творческой и компанейской. К нему приходило много друзей, и всех радостно встречала маленькая, хрупкая, с тонкими чертами лица, серыми живыми глазами и ореолом пружинистых платиновых волос Гися Моисеевна, кормила, поила чаем, счастливая уже тем, что Миша дома и у него такие хорошие друзья.

Еще был Жора. Он никого не любил. Его любила Нина Максимовна. Высокий, смуглый, с небольшой узкой головой и глубоко посаженными глазами. При нем все теряли домашнюю непринужденность.