Корпорация

А вот город сам, включая и Гвардейскую площадь, и проспект Ленинский, и площадь Октябрьскую, где стоит по сей день коротконогий Ленин, невоспитанно тычущий пальцем в трубы Никелевого завода, это все строили уже совсем другие люди – комсомольский десант конца пятидесятых, веселые и свободные люди, молодые зубоскалы. Тогда, помнится, работала здесь и группа ленинградских архитекторов, оттого и эта, в пятидесятые построенная, часть города – включая Гвардейскую площадь – так напоминает петербургские кварталы…

Вот и разберись теперь, кому памятник ставить!… А пока не разобрались, пока не закончилась тихая война между потомками репрессированных и неспившимися еще комсомольцами, стоит на Гвардейской вместо монумента камень, и будет стоять еще долго…

Камень так камень, тоже неплохо смотрится, и вид на этот камень из окна симкинского кабинета глаз не раздражает. Всем, говорю, хорош кабинет, всем удался – а только плохо здесь Алеше Симкину, безрадостно.

А все потому, что аккурат над ним, над Алешиным кабинетом, на последнем шестом этаже располагается кабинет другой – апартаменты Фюрера там. И хотя крепки и толсты сталинской постройки перекрытия, и хотя мохнатый ковер наверху глушит все звуки – кажется иногда Симкину, что слышит он сверху и страшный рев чудовища, и тяжкую его поступь, и вопли истязаемых жертв…

Сколько не старался Алеша взять себя в руки, сколько не уговаривал себя относиться к Немченке без отвращения и душевной дрожи – не выходило. Отчасти, дело было, конечно, в тех душных и пакостных воспоминаниях львовской юности, от которых просыпался порой ночами в холодном поту. Даром, что кривые и петлистые улочки Львова, старые и тусклые его дома заселяли многие тысячи еврейских семей – антисемитизм в городе процветал страшный.

Все было: и записки с угрозами в почтовом ящике, и отвратительной коричневой краской исписанные стены: «Бей жидов!», и утренние сюрпризы – аккуратная, свежая еще кучка дерьма на крылечке отчего дома, с радостно гудящим роем жирных изумрудных мух, и тычки, и пинки в школе… «Ой, Алеша, – говорила мама Софа и фартуком отирала слезы, – Много злых и неумных людей на свете, не надо злиться на них сынок, им и так тяжело, злым всегда плохо…»

Алеша непротивленческих маминых позиций не разделял – и дрался, когда задирали, и бит бывал очень и очень жестоко толстоносыми вислогубыми парубками. И ненавидел с тех пор, до зубной боли ненавидел хохляцкий выговор и с недобрым прищуром хохляцкий взгляд.

Учиться уехал в Москву, хотя знал почти наверняка – не поступить ему со своей пятой графой, с неизбывным львовским выговором. Но поклялся себе: не возвращаться в родной город никогда и ни за что, лучше уж сдохнуть с голоду на московской улице, где нет до тебя никому никакого дела…

Сдохнуть не пришлось – на удивление всем, и себе в первую очередь, Алеша поступил. Да с блеском!… Учеба, работа, первые заработки… Вскоре снял квартиру, перевез из Львова мать. Софа смотрела на сына испуганными глазами – ее ли Алеша, нежный пугливый мальчик, стал вдруг таким деловым и жестким?… Вскоре после окончания института подвернулась работа в ЮНИМЭКСе, и мама рыдала: «Глупое мое дитя, куда ты лезешь?… Единственный в стране нееврейский банк, что тебе там делать?… Затопчут тебя там, Алешенька, сотрут в порошок неумные злые люди…»

Однако, обошлось – не стерли, не затоптали, дали подняться сначала на одну ступенечку, после – на следующую… Алеша взрослел, рос, вытравил из своей речи напрочь львовский выговор, купил себе квартиру, и маме Софе – отдельный апартамент, стал человеком и ездил на темно-зеленом «Лексусе» с видом хозяина жизни…

И как, как, скажите, оказался он вдруг здесь вот, на шестьдесят девятой параллели, в четырех тысячах километров от полюбившейся Москвы?… В ледяном этом городе, среди злых и неумных людей…

Главный злыдень сидел как раз над Алешиной головой. С ненавистным своим фрикативным «г», с упрямо защуренными глазами, с ответной ненавистью в этом взгляде.

Как не любил Алеша Немченку, так и Немченко его не любил – еврей, москаль, да еще и из этих… в очочках… интэлихэнт бисов… А самое главное – был Алеша Симкин, засланный сюда Центральным офисом, олицетворением недоверия, выказываемого этим самым Центральным офисом ему, Немченке…

Дает Фюрер, к примеру, распоряжение кинуть сотню тыщонок на ремонт заводской столовой. Так как-то, кстати пришлось – был с ревизией на заводе, тут рабочие пожаловались – принимаем, дескать, пищу, в антисанитарных условиях, выручайте, товарищ директор!… Товарищ директор тут же торжественно обещает денег выделить. А через день приходит к нему Симкин и тычет чистеньким пальчиком в бумажку: мол, не выйдет, Адольф Тарасович, у нас такие расходы бюджетом не предусмотрены, я смету не подпишу… И хоть ори на него, хоть сверкай очами грозно – будет сидеть и бубнить свое: бюджетом не предусмотрено… И не подпишет, стервец!… И слово директорское летит на ветер…