— Да, очевидно, и Киерана тоже. — На миг я задумываюсь об истории и осознаю, что были времена, когда бумага не была такой глянцевой и не пахла дешевыми духами. — Вот еще от чего не по себе: предполагается, что женщины моего возраста тоже должны хотеть выглядеть, как эти девчонки. Из-за того, что те худенькие, миниатюрные, и у них хорошая кожа — а это потому, что они, по сути, все еще дети, — взрослые женщины смотрят на них и думают: «я тоже хочу выглядеть так» — это же идеал. Так что в результате даже они покупают эти товары, понтовые носки и все такое. Даже я упорно заплетаю волосы в косички, как в шесть лет. — Я беру в обе руки по косичке и мотаю ими в воздухе. — Двадцать лет назад, выгляди я так ребячливо, мне бы это просто так не спустили.
— Мы — нация педофилов, — говорит Бен.
— Мы — нация педофилов, — повторяю я, подняв брови.
— Но мне твои косички нравятся, — прибавляет он. — Они очень стебные.
Я улыбаюсь:
— Спасибо. Наверное.
— Ты вот на что посмотри. — Бен показывает мне обложку одного из журналов. Там фотография юной американской поп-звезды, ее голая диафрагма занимает почти всю площадь обложки. На девчонке белый укороченный топик, под ним — розовый лифчик, на руках — обрезанные розовые чулки-сеточки, на ногтях — черный лак, на губах — розовый блеск, как у минетчицы в порнухе. На шее — красная бархотка в клепках, которая цепочкой соединяется с бархоткой на запястье, точно такой же, только поменьше. — И какой тут подтекст?
— Мне особенно нравятся садомазохистский ошейник и цепь, — говорю я.
— В смысле?
— Это слоган.
— Да уж.
Пока я уплетаю сэндвичи, он листает журнал дальше.
— А где страница «решаем проблемы»? — спрашивает он в конце концов. — Мне казалось, хоть это будет интересно.
— Вряд ли у таких девушек должны быть проблемы, — возражаю я.
Воскресенье. Я опять перебираю книжки в мамином ящике. Я — детектив, я ищу улики, улики жизни. Я пришла к выводу, что у моей мамы наверняка были все ответы. Такова моя мотивировка. Но ответов ноль. Ее здесь нет. Должно быть, ответы исчезли вместе с ней. Почему она умерла? Почему я ее совсем не помню? Почему она не оставила мне никаких улик? В этом ящике — миллион слов, это точно, но я до сих пор не нашла ни одного, которое имело бы смысл. Из этого миллиона слов она сама написала всего лишь примерно тысячу. Скупые записи в дневнике («занималась на скрипке, опять недовольна собой») да порой на какой-нибудь странице в книжке — ее имя или дата. Здесь должно быть что-то еще. Это ведь не все, правда?