Корреспонденции из Сибири

Но, проезжая по бесконечным хлебородным степям Тобольской губернии, я с удивлением вглядывался в окружающее и задавал себе вопрос: отчего всем нам знакома только та безотрадная Сибирь с ее дремучей тайгой, непроходимыми тундрами, дикою природой-мачехой, где случайно заброшенный человек из сил бьется, чтобы прожить кое-как, а между тем всем нам там мало знакома та чудная Сибирь с ее богатыми, необозримыми лугами, где наметаны сотни стогов сена, да каких, каждый с порядочную избу, с ее бесконечными пашнями, где рослая пшеница так и гнется под тяжестью огромных колосьев, где чернозем так жирен, что пластами ложится на колесах, а навоз, как вещь бесполезная в хозяйстве, гниет в кучах позади деревни, — эта благодатная страна, где природа — мать и щедро вознаграждает за малейший труд, за малейшую заботливость? Отчего? Или оттого, что мы знаем Сибирь только как страну ссыльных, или оттого, что, по природной беспечности, кто и знает ее, то лишь для себя, а с другими не делится сведениями? Не знаю, не берусь решить, но со своей стороны заявляю только замечательное богатство проеханных мною южных округов Тобольской губернии. Земли самого чудного качества здесь много, слишком много: на целые сотни верст раскинулись Иртышская и Барабинская черноземные степи, где плодородные нивы сменяются густо заросшими лугами, где всякой птице привольно, где около дороги трещат сотни сорок и, распустив хвосты, хлопотливо перелетают с места на место, или утки беззаботно полощутся в озерках и подпускают человека на близкий пистолетный выстрел, да громадные орлы царят на телеграфных столбах и, спугнутые колокольчиками, медленно, кругами улетают в степь.

Конечно, о недостатках земли тут не может быть и помину: крестьянин, распахивающий ежегодно 25 десятин и более (до пятидесяти) — не редкость[3]. Пшеница родится превосходно; во ржи (которой, впрочем, здесь сеют очень мало) редкий колос содержит менее 60 зерен. Понятно, что цены на хлеб должны быть очень низки, и теперь, после трехлетних неурожаев, пуд ржаной муки стоит 35–40 коп., пшеничной 50–70 коп.; но ввиду замечательно хорошего урожая эти цены начинают падать. Огромное количество лугов[4] даст возможность содержать много скота, и молочной пищи всегда вдоволь. В любой, даже бедной избе, вас накормят за бесценок прекрасными щами, жареною говядиной, кашей, пирогами (это не русский ситник без начинки), таньгами (род ватрушек) и везде найдете хороший пшеничный хлеб. И это еще теперь, когда дома сидит только какая-нибудь старуха, а все на заимке (что-то вроде хутора). Лошади у крестьян красивые, здоровые, сытые и очень дешевы. При дороге не особенно грязной в мой легкий, парный тарантас впрягали постоянно 4 лошади (за парные прогоны, которые здесь 1½ коп. за версту). Однажды приходит на станцию староста. «Сколько прогонов? — спрашиваю я. — На пару платите?» — «Да, двадцать две версты — 66 коп., ваше благородие». Я плачу. «Да не прикажите, ваше благородие, ямщикам запрягать больше четырех коней, дорога ровная, сухая». — «Хорошо, да и тройки много, если сухая». — «А они, ваше благородие, шестерик запрягают». Я выхожу: действительно запрягают 6 лошадей. На все мои убеждения, что при двух седоках и восьми пудах клади в этом легком тарантасе и тройке делать нечего, мне отвечают: «Ничего, ваше благородие, коням легче будет». Конечно, можно себе представить, каково везут — 14 верст в час при хорошей дороге считается не особенно скорою ездой.

Совокупное влияние всех этих благоприятных условий сделало то, что здешний народ далеко превосходит во всем великорусского крестьянина: сибиряк вежлив, но в нем нет заискивающей услужливости; как он, так и женщина-сибирячка свободно относятся к вам, как равный к равному, без холопских замашек; вы пьете чай, и хозяйка приходит, садится против вас и бесцеремонно вступает в разговор. Сибиряк смотрит бодро, весело, большею частью очень толков, сметлив, удивительно опрятен и любит чистоту в избе; но вместе с тем он хитер, надувает вас, если вы поддаетесь, и много слишком материально относится к жизни; в русском крестьянине больше симпатичности, сочувствия к собрату, больше поэзии, мне кажется. Сибиряк большой щеголь: как мужчины, так и женщины охотно тратятся на наряды: любо глядеть на них, когда они выходят на сенокос в ярких рубахах и платьях или, еще лучше, когда в базарный день приезжают в город на прекрасных лошадях с щегольскою сбруей, в широчайших бархатных шароварах, в поддевках из тонкого сукна. Крестьянки все носят платья немецкого покроя, одеваются очень ярко и пышно, говорят, даже кринолины заходят в деревни.

Зато сибиряк и сознает свое превосходство над русским: крестьянином. О России и «расейских» они отзываются с презрением: слово «расейский» считается даже несколько обидным.