Корреспонденции из Сибири

Тихо ползет караван среди дикой, мертвой природы, следуя изгибами поближе к холмам, чтобы не забраться в болота. Мертвая тишина мрачных хвойных лесов нарушена: побрякивают колокольчики[124] под дугами наших одноколок, стучит табун, а подчас и тунгус, поехавший лесом, чтобы огласить тайгу своим метким выстрелом. Вот приходится переезжать поперечную падь: лошади осторожно перебираются с кочки на кочку, настороживши уши и дико поглядывая на непривычную им стихию, затем начинают проваливаться, и из скважин проступает мутная, красноватая вода. Но, к счастью для орочона, хозяина этих мест, болота Большого Хингана не бездонная тундра Тобольской губернии; напротив, на небольшой глубине, нигде не более аршина, а большей частью и менее, провалившийся конь находит твердую почву из мелкого наносного камня или крупного красного песка, и наши телеги без труда пробираются по болотистым падям. Достигнув верховья речки, по которой мы следовали и которая превратилась наконец в ничтожный ручеек среди болота, мы вдались в глубь темного, густого лиственничного леса. Во время сухого прошлогоднего лета лесные пожары навалили на дорогу множество громадных лесин, прибавившихся к прежде наваленным в этих местах лесными пожарами и бурями. И кому оттаскивать с дороги эти лесины? Раз в год проходит здесь караван китайских купцов из Мергена и один или два караула маньчжурских солдат, идущих на смену к границе на низовья Аргуни. Но они не обрубают лесин, а объезжают их в своих легких двуколках. Оттого дорога и вьется несметным количеством изгибов в густом лесу посреди лиственниц, грязи, каменьев и цветущего багульника, постоянного спутника диких лиственничных лесов на горах. Три версты поднимались мы таким образом, незаметно забираясь в гору, когда наконец показалась груда каменьев, накрытая хворостом с отверстием внутрь. Тут закутанный в бересту под хворостом лежал труп человека; был ли это погибший шаман или орочонский родоначальник, которого похоронили на вершине хребта, не знаю. Далее такая же груда, но цельная, без отверстия: это «овон» — знак на вершине хребта, род жертвы духам гор. Всякий проезжающий мимо считает долгом подбавить к груде камень или хворосту и привесить часть конской гривы или несколько кусочков цветной материи в благодарность за счастливый перевал через хребет. Овон соответствовал громадности цепи: он был сажени в две вышины, самый большой из всех виденных мной овонов.

Скоро затем мы уже спускались с высоты этой громадной цепи; крутым обрывом падает он к востоку, и дороге приходится извиваться в лесу, чтобы сделать спуск возможным для повозок. Прямо под горой мы очутились в узкой пади с превосходным лугом, на котором горели уже огни орочонского табора и где расположился караван солдат, едущих на Аргунь на службу.

У большого костра восседало несколько чиновников, которые угощались, должно быть, уже для храбрости перед перевалом через хребет. Все — лицо, склад фигуры, одежда, пища, даже подогревающаяся просовая водка — составляло резкий контраст с орочонским табором. Там нищета, загнанность, грязь. Солдаты-дауры, шедшие на службу, продали водки за какие-нибудь лосиные или козьи шкуры, и орочонки пируют без мужей. Варится подозрительная бурда; водка обходит всех; дети с открытыми ртами, грязные, ободранные сидят у костров, давая огню свободно играть на их белых, прелестных зубах. Глазенки так и искрятся в ожидании пищи. Картина дополняется громадными растрепанными лиственницами и несколькими десятками лошадей, привязанных к деревьям.

Началось угощение, болтовня — казаки говорят по-орочонски (тунгусски) не хуже самих орочон, — и крошечная чашечка с просовой водкой то и дело наливается и обходит всех.

Долго продолжалось веселье; несколько тунгусов, бывших в караване, всю ночь прогуляли, так что на следующий день едва могли ехать: отъедет вперед на рысях да и завалится где-нибудь спать, а потом догоняет караван на бойком забайкальском коне.