Корсар

— О многом думаю, но это неважно, — выдавливаю из себя и пытаюсь улыбнуться, потому что не намерена обо всей этой чуши, что в голове роится, ему рассказывать. — Ты, наверное, торопишься... Спасибо тебе, я справлюсь.

Смотрит в глаза, а я впервые замечаю, какой интересный цвет у его глаз — ладно, глаза — светло-карий, с красноватым отливом, и ресницы рыжие. Борюсь с желанием дотронуться до его повязки, по волосам отросшим и лицо обрамляющим провести, но нет, так нельзя. Надо подумать о чём-то противном и мерзком, тогда получится переключиться.

— Даже не сомневаюсь, что справишься, но одну тебя здесь не оставлю.

Категоричность его тона поражает. Он не спрашивает моего мнения, не интересуется, что хочу, словно уже давно всё решил за нас обоих, но, странное дело, спорить не хочется.

— Почему?

— Что “почему”?

— Ты всё это делаешь для меня… накормил тогда, деньги брату дал, приехал сюда так быстро. Почему? Тебе меня жалко, да? Но я ведь не убогая.

Он замирает, внимательно вглядываясь в моё лицо, а меня уже прорвало, остановиться не получается:

— Не надо меня жалеть, это унизительно, — взмах рукой, пресекающий возражения, а Роджер молчит, лишь в бок слегка голову наклоняет. — Может быть, кажусь несчастной, но я довольна своей жизнью. Понимаешь? Работаю, друзья у меня есть, брат. Да, он бездарь и вляпывается в разные неприятности, но он любит меня.

Приступ праведного гнева проходит так же быстро, как и начался, но мне не стыдно за то, что сказала.

— А кто тебе сказал, что я тебя жалею? — удивляется и протягивает руку, берёт прядь моих волос, накрывающих плечи, и пропускает через пальцы. — Делать мне больше нечего.

— Что тогда? — Закрываю глаза, когда легко, совсем невесомо касается скулы. Будто случайно, но это кажется таким правильным. И нужным.

— Не знаю, веришь? Мне сорок два года — представляешь? — а я впервые не знаю, почему всё это делаю. Но, кажется, не могу иначе. Это так странно.

Распахиваю глаза и накрываю перебинтованной рукой его пальцы, чтобы продлить ещё хоть ненадолго это мгновение, кажущееся каким-то сном. Я романтичная дурочка, но всегда верила в любовь, когда без человека невозможно прожить, а воздух один на двоих, который не закончится, пока этот человек есть в твоей жизни. Мама хотела назвать меня Ассоль, но передумала, и это имя, наверное, мне подходит больше, чем имя прародительницы греха.

Любовь. Впервые это слово возникло в сознании применительно к кому-то. Не знаю, что чувствую к Роджеру — мы так мало знакомы и почти чужие, — но он мне нравится настолько, что дух захватывает. А после того, как приехал сюда почти молниеносно, врача привёз, не могу прогнать его.

Только не его.

— Ева, посмотри на меня внимательно, — просит, а в ставшем слишком хриплым голосе глубинная тоска. Не могу понять, что его гложет, но он больной изнутри, хоть и сильный. — Только внимательно посмотри.

— Смотрю. — Касаюсь пальцами чёрной повязки, провожу по ней, словно теплом рук смогу исправить то, что с ним однажды случилось.

Он вздрагивает, но не отстраняется.

— И что ты видишь?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Тебя. А ещё боль вижу, которой слишком много для тебя одного; надёжность и желание помогать. Отчаянность и отчаяние вижу. Много чего ещё.

— А сколько мне лет видишь? А глаз? Татуировки?

Татуировки… нашёл ещё причину.

— Вижу, конечно, чего уж? — Касаюсь рыжей бороды, которая на поверку оказывается не такой жёсткой как думалось, до губ дотрагиваюсь, путешествую вверх по линии носа с лёгкой горбинкой, рыжие брови очерчиваю. Мне нравится осязать его, такого тёплого и неожиданно близкого. — Но ведь это всего-навсего внешность, она разная бывает. К красоте, как и к уродству, очень быстро привыкаешь. И возраст… я не знаю, что тебе на это сказать, но мне кажется, это не очень страшно. Сорок два… разве очень много?

— А тебе? Девятнадцать?

Киваю и наклоняюсь так близко, что лбами соприкасаемся. Мои волосы смешиваются с его, и уже не разобрать, где чьи, настолько похож оттенок.

— Девятнадцать, скоро двадцать будет. И я некрасивая рыжая девочка с веснушками даже на спине. Но ты так смотришь на меня, и я верить начинаю, что зеркала все — кривые, а я сильнее, чем есть на самом деле.

Он закрывает глаза, запускает руку в волосы на моём затылке и слегка сжимает. Втягивает воздух через ноздри, а широкая грудь вздымается и опадает под чёрной футболкой с длинными рукавами, сидящей как влитая.

— Поехали кататься? — вдруг предлагает. — Потому что, если останемся здесь ещё хоть на чуть-чуть, случится беда.

— Просто кататься?

— Можем не просто, можем задом наперёд, — усмехается и целует забинтованную ладонь. Так естественно и просто, словно именно это и должен был сделать, а у меня сердце в ушах стучит африканским барабаном и ноги ватные. — Собирайся.

Легко подпимается на ноги, а я снова подчиняюсь, словно рядом с Роджером теряю волю, захваченная его уверенность в каждом своём действии на каком-то молекулярном уровне.