Корсары султана. Священная война, религия, пиратство и рабство в османском Средиземноморье, 1500-1700 гг.

Словом, к корсарству можно применить и логику Броделя, утверждавшего, что естественные, экономические и культурные различия между Западным и Восточным Средиземноморьем не только не ослабляли обоюдных отношений, а напротив, усиливали их – и, как ни парадоксально, создавали некую целостность[1461]. Чем выше напряжение, тем сильнее ток. Создаваемая пиратами экономика, основанная на грабеже и перемещениях, не просто связывала бедные магрибские порты с богатыми северными, но и становилась альтернативой разбою, позволяя решить проблему перенаселения на Севере, причем в те годы, когда ситуация усложнялась климатическими изменениями – малым ледниковым периодом. Вслед за пиратством и рабство объединяло, а не разделяло. Ниже мы расскажем, как сети выкупа экономически, социально и культурно свяжут европейские и магрибские берега.

Перегрин Хорден и Николас Пёрселл ставят корсаров на одну ступень с кочевниками, будто бы пытаясь свести на нет сравнение Гульельмотти. Они отмечают, что кочевой образ жизни следует оценивать как «опасную инверсию ценностей оседлого мира». Именно предвзятости к оседлому миру и стоит избегать современному историку, понимая, что и номадизм, и пиратство – часть мира торгового. Корсарство – не что иное, как система перераспределения, действующая в неразвитой рыночной экономике. Кроме того, ни кочевничество, ни корсарство не были «пожизненными» занятиями. Многие торговцы шли в корсары; кто-то мог год жить оседлой жизнью, а на следующий год кочевал. Если коротко, то «корсарство – это продолжение каботажа иными путями»[1462]. А значит, мы можем расценивать корсарство как попытку входа на рынки, куда не могли попасть купцы, и на недоступные им торговые пути[1463]. Вот что говорил один китайский служащий XVI века: «Торговцы с морскими разбойниками – одни и те же люди: пока рынки открыты, пираты делаются торговцами, когда же они закрыты – становятся морскими разбойниками»[1464]. Правда и то, что так товары распространялись более рационально.

Особенно подчеркнем, что рабство, побочный итог корсарства, способствовало торговле. Пока доверительные и кредитные сети, выстроенные посредниками ради выкупа христиан из неволи, облегчали торговые отношения и финансовые трансферы, сами рабы, как и их переписка с родственниками и теми же посредниками, постоянно соединяли берега Средиземного моря в единую сеть[1465]. Неслучайно шпионами по большей части становились невольники[1466]. Наконец, спасение соотечественников и единоверцев из плена не только помогало купцам обходить папский запрет на торговлю с неверными, но и оберегало последних от насилия в мусульманских портах. Наверное, не зря Рафаэль Бенитес рассматривал невольничьи рынки как «смазку для торговли» (lubricante para el tráfico)[1467].

Впрочем, речь не совсем о том, как товары (и люди как живой товар) перераспределялись по Средиземноморью; они же обеспечивали и связь среди корсарских систем. Вольфганг Кайзер и Гийом Калафат утверждают, что насилие служило стимулом (stimulus), а средиземноморское корсарство открывало возможности для появления механизмов контроля и правовых новшеств[1468]; в другой статье они идеально изображают контекст пиратства. Торговая переписка и договоры, подписанные в присутствии нотариусов, кади, секретарей и религиозных авторитетов и вошедшие в обращение за счет корсарства – и его расширения, сетей выкупа, – проторили путь к тому, чтобы донести до всех и каждого местные правила и традиции, а практики и стандарты различных правовых систем благодаря этому стали транзиторными (вместо единого правового поля)[1469].

Единственное, чем объяснимо сравнение корсаров с паразитами – это их нежелание подрывать торговлю – подобно тому, как паразиты не хотят уничтожать места собственного обитания[1470]. Выгода корсаров заключалась не в ликвидации торговли, а наоборот – в ее росте. В 1604 году, когда из-за разбоя английских пиратов сократился экспорт критской мальвазии, сами же корсары посетили Крит, скупили товар и утолили жажду земляков[1471]. Этот симбиоз пиратства и торговли лучше всего виден, если мы обратим внимание на прямое соотношение в их величине. Там, где существовало корсарство, купля-продажа процветала – до тех пор, пока сами ее объемы и прибыль не увеличились настолько, что предоставили защиту торговым судам и возможность изгнать корсаров прочь из моря[1472].