Корсары султана. Священная война, религия, пиратство и рабство в османском Средиземноморье, 1500-1700 гг.

Италийский историк А. Риггио сводит понимание такого сложного феномена, как корсарство, к объяснениям вроде «классовая борьба в полном смысле слова». Нам их явно недостаточно, но все же такие обобщения важны, поскольку привлекают внимание к социально-экономическому аспекту явления[1441]. В статье Риггио, где историческая сложность рассмотрена с логикой инженера-механика и прошлое представлено лишь в свете умеренной и комфортной дихотомии, все добро и зло, все угнетатели и угнетенные четко разделены: калабрийские крестьяне ждут корсаров на берегу, чтобы уплыть к новому будущему; стражи на башнях предостерегают население, едва завидев пиратов; а местное духовенство, вооружая народ против испанской аристократии, без колебаний содействует мусульманам[1442]. Фернан Бродель тоже делает акцент на том, что корсары часто прибегали к «чистому разбою» (pur brigandage)[1443], не признавая ни народности, ни веры. По словам французского историка, корсарство и грабеж – родные братья, похожие как две капли воды[1444]. В любом случае никого не удивит, что Фукидид называл одним словом (ληστεία) и разбой, и пиратство[1445].

Не только современные историки ставили знак равенства между этими явлениями. В приказе Диван-и Хумаюн (высший совет империи, состоящий из визирей), отправленном кадию Драча и санджак-бею Эльбистана, корсара Ахмеда, преследующего на фыркате мусульманских торговцев, плывших в Венецию, откровенно сравнивают с «джеляли» (анатолийские бунтари XVI–XVII столетий)[1446]. Безусловно, здесь речь не столько о корсаре (corsaire), а именно о пирате; этот термин мы рассматриваем на страницах нашей книги в значении «морской разбойник». Но сходство объяснимо. В османском языке пиратов называли харами́ (осм., араб. разбойник, грабитель). А корсаров – «левендами». Впрочем, слово «левенд» тоже обозначает разбойника[1447], и мы увидим, что османы охотно приравнивали к разбойникам мусульманских корсаров – и в то же время принимали их как часть государства и даже называли именем «гази», поскольку те руководствовались определенными правилами.

Экономическая маргинализация не только подталкивала к пиратству определенные социальные классы. Среди торговых центров образовалась некая экономическая иерархия, и капитализм, подпитываемый Великими географическими открытиями, не оставил портам, оттесненным на периферию[1448], иной роли в мировой системе, кроме корсарства[1449]. Как мы уже упоминали, отдаленность этих портов от главных торговых путей, пролегающих на севере, отвела им вторые роли даже в средиземноморской торговле, лишая товаров, нужных в международной сфере[1450]. Пока в XVI–XVII веках западноевропейская экономика обогащалась за счет Великих географических открытий и меркантилистской политики, магрибские порты с их неразвитой промышленностью, примитивными финансовыми учреждениями и слабыми торговыми флотами окончательно теряли шансы составить конкуренцию европейцам. Если прибавить еще и то, что христиане закрывали гавани для магрибских кораблей, а к торговцам-мусульманам в европейских портах относились враждебно[1451], то мы убедимся, что североафриканцы оказались вне международной торговли. В XVIII столетии им приходилось перевозить свои товары на французских кораблях[1452]. Вырваться из этого капкана и получить свою долю в торговле можно было только силой оружия. Прежде всего сами гази признают, что на корсарство их толкала неспособность конкурировать с европейцами. Когда бизертский реис Мехмед скажет Савари де Бреву, послу Франции, что не выдаст товары, захваченные у Франции вопреки ахиднаме, он еще и заявит бейлербею и дею, что незачем бояться французского короля, поскольку у них нет ничего, что захотели бы отобрать враги. Ведь Тунис не располагал торговыми судами, а все его деревни по благосостоянию даже и приблизиться не могли к любому провансальскому городку из тех, какие грабили пираты[1453].

Финансовые, административные и логистические требования, возникавшие из-за все более сложного судостроения и ускоренного формирования центральных держав[1454], приведут к тому, что у описанной экономической маргинализации появятся и политические последствия. А в XVII веке европейские государства, еще недавно пребывавшие в безысходности, начнут беспрепятственно бомбить североафриканские порты. И как только широчайшие объемы международной торговли потребуют ликвидации корсарства, с которым до сих пор приходилось молча сотрудничать, все переменится, и пиратству наступит конец.