Корвет «Бриль»

В поезде Харитон Петрович курит, он заказывает в вагоне-ресторане солянку и свиную отбивную. Пес с ней, с диетой!

Однако болезнь мстит ему. Тысячи иголок впиваются в печень. Грелка лишь на время облегчает боль. Вечером он извивается на своей полке, кусает губы, чтобы не стонать, не вызывать участливых расспросов.

Эту ночь он почти не спит. Мешает не только боль. Мешает все — и подушка, свалявшаяся жестким комком, и тряска, и синеватый ночной свет. И даже лицо соседа. Вдруг вообразилось, что он притворяется спящим… Харитон Петрович отгонял эту мысль. Он возненавидел это лицо — широкие скулы, плоский нос, жухлые, странно дрожащие веки.

«Нанаец или нивх, — думает Харитон Петрович. — Брат по расе, черт бы его побрал!»

Глупости! Бояться абсолютно нечего. За годы своего существования в Сибири Харитон Петрович ничем не выдал себя. Он не сделал этой стране ничего дурного. Он чинил сепараторы, маслобойки. И ждал.

Майор Сато отказал ему даже в праве ненавидеть, хотя бы и молча, про себя. Ненависть — слишком неудобное чувство для того, кому велено ждать. Ненависть сожгла бы его изнутри, если бы все это время он питал ее…

Что ж, русские неплохо приняли его — человека с желтым лицом. Женщины не отворачивались от него. Работа, кров находились всюду. Теперь требуется еще одно, последнее, — дать ему вернуться на родину.

На родину! На покой…

Проклятая печень! Еще утром он был силен, молод. Два десятилетия как будто слились в один день. Сейчас боль твердит ему: ушла твоя молодость! Ушла! Писать мемуары, выращивать цветы, глазеть в толпе на храмовые праздники — вот и все, на что ты способен.

Или они там забыли, сколько прошло лет?.. Позавчерашняя встреча рисуется, как странный сон.

В ресторан вокзала он заходил два раза в месяц, в дни получки. Он уже устал ждать кого-нибудь. Явки постепенно утрачивали привкус тревоги. Ему подавали винегрет, пятьдесят граммов водки, небольшое отступление от жестких норм, указанных врачом. Однажды он забылся и начал отхлебывать водку маленькими глотками, словно перед ним поставили подогретое сакэ. Стало противно.

Грохот промчавшегося скорого, порывы воздуха с улицы, из захлебнувшихся дверей, вторжение ватаги пассажиров, звон посуды… Играя вилкой, он разглядывал людей из Москвы, из Свердловска, скорее с любопытством провинциала, чем с надеждой.

Позавчера к столику подсел молодой человек в прорезиненной курточке на молниях. И что-то еще неуловимо шоферское было в нем, — казалось, он не с поезда, а из машины. Только что оставил баранку.

«Желаете?» — спросил он, раскрыв пачку сигарет.

Харитон Петрович ответил, что сигарет не признает, курит только папиросы.

«А вы попробуйте, — сказав тот. — У болгар табак мировой, не солома».

Харитон Петрович застыл. На лбу выступили капли пота. На мгновение он потерял власть над собой. Он мог бы закричать от страха или от счастья, убежать, — все что угодно…

Большого труда стоило ему поднять взгляд на человека в шоферской курточке. Он потягивал пиво, посмеивался, но не отвадил цепких, сторожких глаз.

«Иной раз куришь неизвестно что, — заговорил он наконец. — Мусор, траву, искромсанную тупым ножом».

Так услышал Харитон Петрович слова пароля — «нож» и «солома».

Потом человек в шоферской курточке зажег спичку, дал Харитону Петровичу огня, а коробок положил на стол. И глазами велел взять коробок.

Харитон Петрович дернулся и обмяк, — приказ, ясно высказанный глазами, гласил: не хватай! Обожди!

Придя домой, он высыпал из коробка несколько спичек, мешочек с землей и мелко исписанную бумажку. Поднес увеличительное стекло. Обозначились иероглифы вперемежку со знаками «катакана» — слоговой азбуки.

И вот, стучат колеса…

Напрасно он хранил в укромном месте шифр. Инструкцию написали открытым текстом. Сперва это удивило Харитона Петровича, потом обрадовало. Значит, обстановка спокойная. Очень спокойная.

Записка превращена в щепотку пепла. Пройдет недели две, прежде чем его вздумают искать. Тогда он будет уже далеко.

Если все сойдет гладко…

Когда хватятся, он, возможно, будет вдыхать воздух своей родины. Ведь случается же то, что кажется почти несбыточным! Но неужели удел его — только покой? Сейчас эта мысль огорчает Кацуми. Боль в печени под утро утихла, и призрак старости, угнетавший его, отдалился. Он снова ощутил силу в мышцах. Неужели ему, верному слуге императора, позволят прозябать в бездействии?

Именно теперь, когда трон расшатан, когда людей будоражат идеи, занесенные из-за моря… Чудовищно! Нет, не для того зовут его, чтобы вручить пенсионный аттестат. Майор Сато жив, и он…

Впрочем, почему не полковник Сато? И не он один, в штабах немало других офицеров, отлично знающих, на что пригоден Йосивара Кацуми.

Унылая равнина за окном кончилась. Показались пригорки — предвестники Урала, заросшие острыми пихтами, колючие, как ежи. Путешествие поездом томительно, не лучше ли было бы воспользоваться самолетом? Ладно, бравировать ни к чему. Пассажир на суше, в вагоне, все же не столь заметен.