Корвет «Бриль»

Ах так, значит! До свиданья! Уходи, а то, упаси бог, испортишь нам вывеску! Алимпиев, однако, не сказал этого, сдержался. Теперь уже не беллетристика шла на ум. Ругаться хотелось. Он отвернулся, поглядел в иллюминатор. Сухой волнорез, желтый, как раскаленная пустыня, разрезал круг синевы. Там, за преградой, море волновалось, расцветало одуванчиками пены, а здесь, на рейде, лежало спокойное, прирученное, едва лизало борт.

Нет, ругаться нельзя! На своей бы суше — другое дело, а здесь не место. Хорошо смотреть на море, это помогает. Тут не столкнешься один на один, всегда присутствует третий. Море!

— Еще неизвестно, как постановит суд, — сказал Алимпиев. — Прогоним Папоркова зря, тоже взыщут с нас. Плавает второй год, а с нами первый рейс. Спросят, почему не воспитали.

Лавада вскочил, крякнул.

— Ну, навряд ли…

— Придем в Ленинград — там виднее будет. К египтянам же мы не спишем Бориса!

На это Лавада ничего не мог возразить. Разумеется, до возвращения домой никто и знать не должен об этом разговоре. И о сигнале педагога Ковязиной. Немного охладилась ярость, клокотавшая в Лаваде, — и то победа.

Однако и этой малой победой Алимпиеву не довелось насладиться, он добыл ее не так, как ему желалось. Он поймал себя на том, что подыграл Лаваде, пустил в ход фразу из его арсенала. Взыщут с нас… Как будто боязнь нареканий свыше должна определять наше отношение к людям!

Кончать разговор не хотелось.

— Вы им все насчет возраста, Федор Андреевич… Я, мол, в ваши годы… Они же не виноваты, что не были на фронте. Чем попрекаем? Молодостью! Нет, так сердце не завоевать!

Лавада шагнул к двери, обернулся:

— Ну, сердечный вопрос… — он порозовел от усилия, подбирая ответ, — вопрос не по моей части.

Это прозвучало, как выстрел.

И много раз повторилось для Алимпиева после того, как Лавада ушел.

— А что по его части? — сказал Алимпиев в иллюминатор, обращаясь к морю. — Вывеску малевать, вот что. Герой-боцман нужен для вывески, Папорков не годится…

За ужином, в кают-компании, Лавада сидел, как всегда, под жалкой, искусственной бурей, театрально ярившейся на полотне. Он как ни в чем не бывало смеялся грубоватым шуткам Стерневого, а капитан не мог заставить себя поддержать беседу за столом. Только что он был на грани ссоры с Лавадой. А ссора между капитаном и помполитом — это беда на судне, это аварийное «чепе».

Старпом Рауд рассказывал что-то потешное про эстонских хуторян, а Стерневой вставлял какие-то замечания. До Алимпиева долетал лишь гомон, лишенный смысла. Он еще спорил с Лавадой.

И после ужина, на мостике, наблюдая за новичком-штурманом, прокладывавшим курс, Алимпиев продолжал спор с Лавадой.

На руле стоял Черныш. Борясь с качкой, он держался по-военному прямо, как часовой, и лицо его от усилия обтянулось, затвердело. «Вечный матрос», — вспомнилось тотчас же. Алимпиев подумал, что вот уже месяц минул в рейсе, а он как-то не удосужился побеседовать с Чернышом по поводу учебы.

— После вахты зайдете ко мне, — сказал Алимпиев, и Черныш отозвался тихо, сдавленно. Всю энергию силача-кубанца отнимало безжалостное море.

По тому, как Черныш опустился в кресло, упоенно прикрыв глаза, смог Алимпиев оценить еще раз богатырское упорство Черныша, который, стиснув зубы, решил преодолеть свою сухопутную натуру.

Начал капитан без обиняков, с прямого вопроса. Черныш встретил его взгляд.

— Коли все ученые будут, — произнес он с широкой улыбкой, — кто станет палубу швабрить и прочее всякое?.. Круглое катать, длинное таскать.

— Я серьезно, товарищ Черныш, — сказал Алимпиев. — Видимо, вы намерены посвятить себя флоту…

Матрос виновато потупился, словно прося извинения за шутку, и Алимпиев пояснил свою мысль. С такой выдержкой, как у Черныша, многого можно добиться.

— На флоте я не останусь, — ответил Черныш. — Поплаваю еще с год, и уйду.

— Да что вы! — вырвалось у Алимпиева.

Он ушам своим не верил. Ради чего же тогда эти мучения? Зачем пришел Черныш на судно? «Попутчики», — услышал он слова. Может, не так уж неправ Лавада?

— Бывает, — сказал Алимпиев. — Ждет человек невесть чего. Валюты, горы золотые…

Да, нечего строить иллюзии. Далеко не все вокруг — твои товарищи по призванию, влюбленные в море. Втянутый в поток размышлений, Алимпиев не заметил, как потемнело лицо Черныша, от огорчения, от обиды.

— Напрасно вы, Игорь Степанович… Много ли мне нужно, одному…

Да, он в тридцать лет еще не женат. Алимпиев узнал об этом из личного дела и тогда мысленно одобрил Черныша. Что еще запомнилось? После школы пустился бродить по стране. Был чернорабочим на заводе, был возчиком при молочной ферме, плотником на стройке. Нигде подолгу не задерживался.

— Образование у вас ведь среднее?

Алимпиев еще не решался спросить прямо, чего хочет от жизни этот здоровый, ладно скроенный, несловоохотливый парень, какие таит мечты.

— Мы гадаем, — мягко, чуть посмеиваясь, произнес капитан, — мы тут гадаем и в толк не возьмем, что за вечный матрос у нас в экипаже… Значит, вас и море не влечет?