Корвет «Бриль»

— Я охотиться люблю, — ответил Черныш, помолчав. — Старпом тоже вот, тоже кровь следопыта… Я шлюпочку мастерю, или как ее назвать лучше — тузик, что ли… На нас двоих, за утками пойти, когда дома будем стоять.

Он явно ускользнул от вопроса. Алимпиев смешался. Надо возобновить разговор. Но как?

Тем временем Черныш разглядывал книги. Они занимали три полки над письменным столом, — часть библиотеки Алимпиева, перевезенной из квартиры на судно.

— У вас стихов много, — промолвил Черныш.

— Много, — сказал Алимпиев с невольной хозяйской гордостью. — Вы признаете поэзию?

— Де юре и де факто, — отозвался Черныш, тщательно выговаривая. — Стишков красивых тьма, — он наклонил тяжелую, лобастую голову и хмыкнул. — Ура, ура, пахать пора!

— Ну, не все такие, — возразил Алимпиев, и они заспорили.

Черныш заявил, что народу сейчас нужна прежде всего проза. Он оживился, и Алимпиев сразу ощутил острую, интимную заинтересованность. «Ого, да он массу читает!» — подумал капитан, слушая Черныша, свободно, с юмором разбиравшего по косточкам новинки прозы.

— Хотя, конечно, — заметил матрос, — в учителя берешь кого-нибудь одного.

— Так вы и сами пишете?

Матрос умолк, пойманный на слове. Алимпиеву тоже стало неловко. Откровенности вынужденной он не желал.

— От благих намерений до выполнения, знаете… Я оттого и не говорю никому… Ребята спросят, а что ты написал?

Оказывается, в учителя он взял Горького. Давно, еще в последнем классе школы. Над книгой поклялся начать так, как начинал Горький. Не искать ни больших денег, ни должностей спокойных и сытных, семью не заводить и не гнушаться самой простой работы. Да, разумеется, для писательства необходим еще и талант. В журнале «Дон» его юношеские рассказы похвалили, наметили в номер, но поручили доработать. Черныш забрал рукопись, прочел замечания рецензента — уважаемого донского писателя — и не вернул в редакцию. Как ни соблазнительно увидеть себя в печати, Черныш пересилил себя. Он и сейчас считает, что ему рано отдавать свои сочинения на суд публики. Иногда он, правда, показывает их кое-кому…

— Я тут из морского быта набросал… Вы согласны почитать? Почерк, правда, неважнецкий.

— Ерунда! — воскликнул Алимпиев. — Тащите сюда! — Он ощущал ликование, поднявшееся из глубин его существа. — Не беспокойтесь, это все между нами!

8

Стерневой не сошел на берег в Александрии. Вопреки заверениям судового врача, сухой африканский воздух облегчения не принес. Ковыляя по палубе, радист потирал поясницу и тихо, сквозь зубы ругался.

На причале, у самого трапа, пестрят коробки фиников и халвы, косынки с видами пирамид. На кожаных сумочках таинственно улыбается царица Нефертити, струятся древние иероглифы. Вокруг носятся вихорьки горячей пыли, обильно посыпают все, путаются в широких галабиях торговцев-арабов.

— Может, сам купишь? — спросил Папорков.

Он сунул руку в карман, чтобы вернуть Стерневому деньги. Вот они, сумки! Пускай бы и выбрал по своему вкусу.

— Здесь же дороже, — удивился Стерневой. — Ты уж не сочти за труд, а то видишь…

— Мне не трудно, — сказал Боря.

В спутники он взял Вахоличева. С ним хорошо, — ходить не ленится, а когда надо, молчит, не мешает смотреть. У ворот порта их нагнал Степаненко.

Узкая улица, пропахшая перцем и жареной рыбой, вывела их на набережную. Голая, ветреная, без единого пятна зелени, она гигантским полукружием белого камня охватывает синюю бухту. Кафе малолюдны в этот ранний час. Хлопки полосатых тентов над столиками словно аплодисменты в гулком, почти пустом зале.

Борька предложил пойти в музей. Смешавшись с нетерпеливой, суматошной толпой туристов, моряки долго бродили по Александрии, давно угасшей, среди богов ее и героев, обратившихся в мрамор. Боря читал английские надписи и давал объяснения.

— Богатый музей, — сказал Степаненко. — Ты бы кинул мысль, когда завтракали. Культпоход толкнули бы.

— Есть начальство, — ответил Боря. — Начальство в мыслях радиста Папоркова не нуждается.

— Брось. Не лезь в бутылку.

Боря ответил усмешкой, Вахоличев громко фыркнул, Степаненко отмахнулся:

— Ох, горе с вами… Ну, теперь куда?

Они стояли на ступенях под сенью портала, жмурились от солнца, заливавшего площадь. Разморенные жарой, мирно дремали извозчичьи лошадки, в щегольской сбруе, густо усеянной пылающими медными бляшками.

— К Римской колонне, — уверенно сказал Боря.

Прославленный обелиск не оправдал ожиданий.

— Надо же было отгрохать рядом шестиэтажные дома! — возмущался Степаненко. — У нас бы ни за что…

— Затюкали памятник истории, — сказал Боря.

Раскрыв путеводитель, он соображал, как лучше выбраться к центру города, к Хлопковой бирже.

Зачастили магазины. Борю забавляла разноголосица имен на вывесках: арабские, греческие, итальянские, даже французские… Интернационал купцов! Взгляд его упал на сумочки в витрине галантерейщика, и тут Боря вспомнил поручение Стерневого. Купил ему три штуки, как было условлено. И еще одну — Изабелле.

На обратном пути столкнулись с Лавадой. Он гулял в компании — начальник рации, ядовитый усач Озеров, жилистый, тощий, высокий, как жердь, Зарецкий — старший механик.