Корзина полная персиков в разгар Игры

– Милостивец Вы наш, Гордей Евграфыч, ведь поздно-то как, темень какая на дворе, неровён час матушка Капитолина Климентьевна спустится Вас почивать позовёт, да запах учует… Прошка, дурень, думает я не заметила, что четверть из шкапа исчезла… Да и грех-то какой! Страстная Седмица на дворе…

– Ох, ушлая ж ты баба, Карповна,– проскрипел Прохор.

– Грех он великий, права Гликерия Карповна, не молюсь уж давно, не пощусь толком, разве что мясного не ел, но отраву выпил, согрешил. Бог простит, уж больно на душе скверно и сна нет. Дети наши – крест наш.

Пожилая кухарка со сморщенным личиком старой девы промокнула скудную влагу глаз:

– Ещё не поздно, милостивец Вы наш, по утру на молитву, а потом и Всенощную выстоять.

– Так и сделаю, моя милая, не премину. И этого нехристя старого с собой прихвачу, – генерал сурово сверкнул очами на Прохора и повёл мясистым висячим носом над пышными усами. Ну, по последней, Проша. Только сегодня и – всё.

Отставной генерал прошёл наверх, где его встретила бывшая некогда дородной, но уже усохшая от частых родов и времени Капитолина Климентьевна с укоризной во взгляде некогда красивых усталых, но всё ещё ясных глаз:

– Чтож это такое, куда годится столько времени за работой? Возраст то своего требует, мой милый, сна и отдыха своевременного. Да от тебя поди вином разит? Ну это уж никуда не годится, что тебе сказал врач в последний раз? Аль про Великий пост позабыл?

– И слышать не хочу об этих эскулапах, матушка! На фронте они нужны, а не в мирное время. А грех на душу взял оно верно. Всё! Спать пора на сей раз, – бросил он несколько резко, подходя к Красному углу для вечерней молитвы.

Капитолина только что вернулась из флигеля с комнатами своих ненаглядных младших сыночков. Алексей всё ещё продолжал сидеть с учебником арифметики, а двенадцатилетний Антон – Охотин Десятый и последний, отправился в кровать после своей обычной долгой и усердной молитвы. Взрослые дочери отнюдь не осыпали пятидесяти двухлетнюю мать лаской и спешили отделаться от её назойливого вечернего пребывания в их будуарах. Старшая, Варвара, лежала с переводным французским романом в постели, так, сквозь зубы – «Покойной ночи». Когда детям исполнялось семь, родители приглашали в дом французского учителя, правда только сыновьям, но и дочки могли приобщаться. Учитель тот ни у кого из детей симпатии не вызывал и учить язык не хотелось, а родители им не владели, не как в дворянских семьях с устоявшимися традициями. Получалось, что никто из Охотиных толком языками не владел. Младшая, Евпраксия, как всегда, рисовала. Мать не могла не нарадоваться её смелым и живым карандашным наброскам лошадей и леса: «Способная ты у меня». Перед сном старый генерал отворил ключом дверцу трюмо минерального облика с неповторимым рисунком карельской берёзы и извлёк оттуда очень старую старообрядческую икону.

– Всё-таки есть в них особая сила, которую утратили мы после Никона… В сосняке –веселиться, в березняке- жениться, а в ельнике- удавиться, – со мрачной назидательностью молвил.

– А ты всё о том же, кормилец ты наш, – устало буркнула Капитолина.

– Да, исповедовал дед мой веру Никоном отвергнутую, а вот отец уже решил, что лучше примкнуть к большинству. А к добру ль оно?

На следующий день Капитолина Климентьевна всё переживала, что устроили праздник в такой неподобающий день, но Гордей успокоил её, мол, Господь милостив. Гликерия рано утром сбегала на Охотный ряд, «Чрево Москвы», и вернулась, через Булочную Филиппова, что на Тверской, с многочисленными узелками полными снеди. Утром Капитолина вместе с Гликерией мыли всю мебель, выскабливали полы, вытряхивали половики, перемывали посуду, словом – всё как положено в такие дни. Заготовили уж и куличное тесто, ещё вчера покрасили яйца.

– Так, Антоша не одобрит, ой набожный мальчик растёт, не в пример старшим оболтусам.

– Ещё чего! Самого малого слушать будем? Далеко пойдём! – зычно гаркнул Гордей.

Гости начинали появляться к обеду с небольшим запозданием. Сначала по парадной лестнице в гостиную поднялись один за другим Дмитрий, Сергей и Пётр. Последним, из находящихся в Москве, явился самый занятый старший Борис с красавицей-женою.

– Ну-с, можем идти за стол, дамы и господа, – распорядился Гордей Евграфович, – Глеб не может по долгу службы, а Аркаша, наверное, тоже не смог выбраться из Питера.

Гордей Евграфович проворно сам нарезал душистого ситного хлеба, прижимая его к мундиру:

– Мы до басурманского не очень охочи, мы из народа, – хитро покосившись в сторону Настасьи, – не голубых кровей мы, стало быть. Щи да каша – пища наша, что говорится. Да и день-то какой: Страстная суббота, праздновать-то грех мне в этом году. Ну раз уж собрались детки, то и слава Богу и да простит Господь, – он торжественно встал и осенил постную пищу на столе крестным знаменем, – а «крем-брюлей» пущай себе хранцузы хавають, – добавил со смешком, вновь поглядев на точёный профиль невестки.

– Ну да будет ёрничать, прочти молитву сам и начнём трапезу, – строго молвила мать.