Корзина спелой вишни

В голосе его, когда он заговорил, не было удивления.

— Как тихо ты подошла. Даже моя собака не услышала. — Он подвинулся, освобождая край бурки, и она села на этот край, вытянув ноги к огню. Треснула, словно выстрелила, ветка. Взлетело и тут же опало пламя. Большая собака подошла, понюхала ее и легла у огня, положив на лапы умную морду.

— Только напрасно ты пришла, — проговорил Абдулкадыр, глядя в огонь и помешивая в нем угли.

— Нет, — сказала она.

Вокруг беспросветно чернели горы, словно и не было за ними ее аула и других аулов, куда она ходила иногда, и тех, в которых она никогда не бывала.

— Это тебе так кажется, потому что тебе жалко меня.

— Нет! Нет! Нет! — вдруг почти закричала Гюльсенем. — Ты ничего не понимаешь. Я пришла, потому что… в общем… это началось еще с того дня. Я все время думала о тебе. Ты самый лучший, самый красивый, самый…

И тут только Абдулкадыр повернулся к ней открыто, может быть впервые не стыдясь своего изуродованного лица.

А потом была ночь, короткая и счастливая. До рассвета просидели они плечом к плечу у погасшего костра. И всю ночь, то засыпая, то просыпаясь, вдыхала Гюльсенем кислый и теплый запах бурки из овечьей шерсти, и всю ночь — то ли любимый нашептывал их, то ли ветер — слышала она горячие нежные слова.

…Тридцать лет прошло с той ночи. Четверых сыновей родила ему Гюльсенем. Пятеро мужчин каждую весну выходили пахать землю. Своей земли у них не было, кроме той крошечной делянки, и потому они работали на чужих полях. И все-таки пшеницы, полученной осенью, им едва хватало на ползимы. И Гюльсенем приходилось ткать ковры на продажу. Ее ковры украшали сакли богачей. Они же перепродавали их втридорога за границу — в Турцию и Иран. А Гюльсенем — ткачиха — не могла повесить в своей сакле ковра, сотканного своими же руками.

Все мечтала она соткать для себя необыкновенный ковер.

Все свое умение хотелось ей вложить в него. С самых красивых цветов собрать лепестки, сварить самые свежие, самые яркие краски. День и ночь сидеть над этим ковром, но соткать бы такое синее небо, какое бывает только у них в горах, и тучу с непролитым дождем, и пучок солнечных лучей в ее просветах, и вывернутую плугом борозду свежей земли, где на меже отдыхают после трудового дня усталые быки. А посредине делянки чтобы стоял ее муж, Абдулкадыр, держа на ладони зерна, прозрачные, словно капли меда. А вокруг Абдулкадыра стояло бы четверо их сыновей. У самого старшего, Басира, в руке кирка. А рядом с ним Бадави с охапкой сорняковых трав, которые он собрал, шагая вслед за братом, разбивающим комки. Расула, третьего сына, с узелком в руках — это обед для отца и братьев. А четвертого, Абдулу, с балхарским кувшином, полным родниковой воды.

Всю жизнь мечтала Гюльсенем соткать такой ковер. Но не было у нее баранов, чтобы настричь шерсть, и денег, чтобы купить ее.

Так проходили дни, годы. Подрастали сыновья, И вот настала пора старшему прощаться с домом: он уходил на нефтяные промыслы. Обнимая сына, Гюльсенем вдруг увидела в нем юного Абдулкадыра, каким он пришел когда-то к ним на делянку. И руки точь-в-точь отцовские.

Гордостью наполнилось ее сердце. Она перевела взгляд на второго сына, Бадави. Нет, лицом он не похож на старшего брата. А вот руки те же. И руки Расула, и руки Абдулы. Как щедро поделился Абдулкадыр своим богатством с сыновьями.

Уехал Басир. И теперь не пятеро, а четверо мужчин выходило утром в поле. Восемь сильных, не знающих усталости рук обрабатывали землю, бросали в нее зерна, собирали колосья, — словом, пахали, сеяли, молотили…

Лето сменилось осенью, осень — зимою. И когда природа совершила два своих неизменных круга, вернулся из Баку Басир.

Гюльсенем сперва и не узнала его. Неужели этот уверенный в себе человек в городской одежде — ее сын, которого она малышом посылала в поле отнести обед отцу и учила любить и понимать землю? Но, что самое главное, он стал говорить непонятные ей слова. Ночами он поздно возвращался домой. Но Гюльсенем знала, что не было у него невесты. Потом с ним стали уходить братья, а затем и отец. Однажды Басир сказал, что запрещает матери ткать ковры богачам. «Не хочу, чтобы красота, сделанная твоими руками, приносила им радость».

И хотя негоже матери слушаться сына, Гюльсенем не посмела перечить. Так и жила в неведении, в смутном предчувствии перемен. Пока не настал день, когда над аулом орлиным криком пронеслись слова «Гражданская война». В тот же час ушли из дому трое сыновей. А через неделю и Абдулкадыр сменил плуг на винтовку. Горько плакала Гюльсенем. А Абдула, ее младший сын, смеялся от радости.

Он рассказывал матери о боях, что шли между партизанами и белыми бандами, о новой свободной жизни, что принесет эта война.

Но однажды ночью на черной бурке привезли Абдулкадыра… Вскоре погиб и Бадави. А два дня тому назад старший ее сын — командир партизанского отряда — позвал на бой и последнего, ее младшего сына, чтобы тот занял в отряде место погибшего брата.

Потому-то двое суток и не вставала Гюльсенем с постели. Потому-то жгло у нее сердце, словно она лежала на раскаленных углях.