Корзина спелой вишни

Она остановилась передохнуть и, подняв голову, увидела небо. То ли она на людях смотрела в небо впервые, помня поучения старших: ты должна видеть только землю под ногами. То ли что-то творилось в ее душе. То ли и вправду таким небо бывает очень редко. Только вдруг оно показалось Хурии необыкновенно прекрасным. А посредине, в сияющей прозрачной сквозной синеве медленно и величаво плыло сиреневое облако… И облако это проплывало над сиреневым трактором, словно его небесный спутник.

— Смотрите, — вскрикнула Хурия, — сиреневое облако!

— Ой, и вправду сиреневое! — удивилась Калимат. Она посмотрела на трактор, перевела глаза на Хурию и неожиданно разрыдалась.

— Что с тобой, Калимат? — испугалась Хурия.

Но Калимат ничего не ответила. Лишь с ожесточением принялась разбивать комья.

Острый сладкий запах вывороченной земли… Теплый пар, клубящийся над черными пластами… Тонкие белесые корни прошлогодних растений… То нарастающий, то затихающий гул тракторов… Дробный стук кирки о землю.

И все это — весна, жизнь, счастье.

До темноты простояла Хурия на крыльце своего дома. Она видела, как медленно темнело небо, как проступали на нем звезды, как терялись, растворяясь в темноте, контуры гор.

На другой день в поле к ней подошла Умужат. У нее на локте висело множество ситцевых платочков, белых с красными крапинками.

— Ожила наша земля, — сказала она торжественно. — Что ни говори, а без мужской руки и земле плохо. Нам все равно не вернуть тех, кто погиб. Так не пора ли снять траур и начать новую жизнь? — С этими словами она сбросила с головы девушки черный платок и накинула на ее косы белую косынку.

И не прошло даже столько времени, сколько нужно белогрудой ласточке, чтобы принести пушинку со двора в гнездо, свитое под карнизом, как все женщины уже были наряжены в новые косынки.

Словно снялись с поля черные вороны, а вместо них прилетели белые голуби.

В полдень проголодавшиеся женщины разложили на траве свою немудреную снедь. В их кругу сидели и три тракториста. Двое из них были уже в летах. Оба в выгоревших солдатских гимнастерках с солью пота, выступившего под мышками, — видно, бывшие фронтовики. У одного шрамом рассечена щека. Другой как-то неестественно вытянул ногу. Лица у них суровые, неулыбчивые.

Почему Хурия может рассматривать их так свободно, без всякого смущения, а на того, третьего, не смеет и взглянуть?

Как положено по обычаю, лучший кусок — гостю.

— Работали за десятерых — и есть должны за десятерых! — приговаривала Умужат, раскладывая перед ними холодный хинк, чуду с творогом, горский сыр. — А как вас звать-то?

— Меня Гамид. Его Абдурахман. А того — Али, — ответил за всех Гамид, и Хурия вздрогнула от звука его голоса.

— Знаете что, девушки, — продолжала Умужат, откусывая чуду с творогом и запивая молоком. — Вчера я слышала по радио, что на Украине трактора водят и женщины. Почему бы и нашим девушкам не научиться?

— Ой, верно, тетя Умужат. Я тоже читала об этом в «Крестьянке», — подхватила Калимат.

— А ты почему молчишь? Не хочешь стать трактористкой? — спросил Гамид, наклоняясь к Хурии и глядя на нее своими веселыми глазами.

— Да хочет она, хочет. Только сказать стесняется, — воскликнула за нее Калимат. — Она вообще у нас молчальница.

— Значит, придется научить ее и трактор водить и разговаривать, — беспечно засмеялся Гамид. — Моя мама уверяет, что я и скалу разговорю.

Когда же, покончив с едой, все встали, Гамид требовательно взглянул на Хурию, а Хурия — вопросительно — на Умужат. Умужат кивнула.

…И вот уже, обмирая от радости и страха, Хурия сидит в высокой кабинке рядом с Гамидом.

Как мощно сотрясается трактор. Как близко от ее руки его рука. Как высоко они над землей. Как круты лихие повороты. Как кружится голова от сладкого, бензинного запаха его рубашки.

Теперь в поле она прибегает раньше всех, но и уходит первой. Не уходит, а убегает, словно боится ненароком остаться с Гамидом наедине в этих прозрачных, весенних, сиреневых сумерках.

Да и вправду боится. Но почему? Разве он груб с ней? Разве он хоть словом, хоть взглядом обидел ее? Разве он может сделать ей что-нибудь плохое?

А солнце греет все сильнее. Все щедрее его лучи. От вспаханной земли к небу тянется серебристая дымка пара. Земля, размягченная, влажная, словно благодарит солнце за ласку, за свет, за тепло.

— Ну и девушка, — сокрушается Гамид. — Даже за мерку золота из тебя слова не выманишь. Хоть бы улыбнулась, что ли, если уж не хочешь разговаривать.

«Ему скучно со мной, — пугается Хурия. — Он жалеет, что взялся обучать меня. Лучше бы выбрал Калимат. Вон она как поет! А я… Только тоску нагоняю».

В душе Хурия винит себя, но слова ее, брошенные Гамиду, неожиданно злы, отрывисты, дерзки.

— А чему мне радоваться, если у меня нет никого — ни брата, ни сестры, ни отца, ни матери.

И она рыдает, закрыв лицо руками.

— Ну чего ты… — пугается Гамид. — Я же не знал. Ну хватит, тебе говорят!.. — И он вытаскивает из кармана помятый носовой платок, остро «надушенный» бензином, и пытается оторвать от лица ее руки.

Но Хурия отталкивает его, выпрыгивает из кабинки и убегает.