Корзина спелой вишни

Ашакодо, совершая древний ритуал, приняла у нее ребенка и закружилась с ним по комнате, приговаривая:

— Салман! Ва Салман! Пусть это имя будет самым сладким у всех на устах. Пусть это имя нежностью вольется в сердца друзей и грозой разразится над врагами. Ва Салман, пусть мое зрение удвоится и станет твоим.

Муслимат, сложив на животе руки, почтительно смотрела на Ашакодо.

— Иншааллах, — проговорила она, когда Ашакодо вернула младенца матери. — Все, что ты сказала, обязательно сбудется. Ведь на семеро платков у нас только одна папаха. И душу отдать не жалко за такие пожелания! — С этими словами Муслимат набросила на плечи Ашакодо кашемировый платок, черный, с алыми розами.

— Баркала, Муслимат, — ответила Ашакодо, с достоинством принимая подарок и неторопливо оправляя платок на своих плечах, — пусть у Салмана появится столько братьев, сколько роз на этом платке.

— О, да у нас будет целая футбольная команда, — засмеялась Заира. — Боюсь, и гвоздей не хватит вешать их папахи.

— Не твоего ума дело, — сердито оборвала ее Муслимат. — Были бы головы — шапки найдутся, а уж гвозди и подавно. Чем встревать во взрослые разговоры, накрыла бы лучше на стол.

— Успею, — хихикнула Заира и уже хотела было уйти, но с порога обернулась. В ее черных глазах вспыхнули хитрые огоньки:

— Ашакодо, когда тебе было семнадцать и в нашем ауле было столько дворов, сколько пальцев у тебя на обеих руках и на одной ноге, что, тогда тоже рожали так много детей?

И она, сдерживая смех, уставилась на Ашакодо с самым невинным видом.

— Вуя! — всплеснула руками Ашакодо. — Семь дочек и один сын — и это ты называешь много?! Да прежде детей было больше, чем камней в стенах! А теперь… Плакать хочется… — голос Ашакодо сорвался. — Пусть беда забудет дорогу в наш аул, но, если, не дай аллах, из восьми один погибнет, останется только семь. А из семи один — только шесть, а из шести один…

— Ашакодо, — перебила ее Заира, — а когда тебе было семнадцать, это правда, что девушек выдавали замуж насильно?

— Ну, хватит, — вконец рассердилась Муслимат, — и правильно делали, что выдавали. А то больно уж разборчивые стали: тот ростом не вышел, у этого зубы редкие… Один рыжий, у другого нос длинный. Сам аллах вам не угодит. Ну иди, иди, накрывай на стол.

— Когда мне было семнадцать, — гордо выпрямилась Ашакодо, — разве мы смели обсуждать мужчин!.. — И она разразилась такой выразительной речью, что Заира тотчас принесла свою тетрадь и стала в ней что-то быстро-быстро записывать.

— Убери свой больклор! — рассвирепела Муслимат. — Нашла время! У тебя родился брат, а ты занимаешься всякой чепухой. Если раньше ты могла подумать один раз, то теперь должна десять, потому что если брат — крепость для сестры, то ключи от этой крепости в ее руках. Скоро придут гости, а твоим больклором сыт не будешь.

— Бабушка, — укоризненно посмотрела на нее Заира, — во-первых, сколько тебе можно говорить — не больклор, а фольклор. А во-вторых, меня потому и отпустили домой, что наш аул славится своими старожилами. Вот я и записываю их изречения, так сказать, народную мудрость. Что же здесь плохого? Да Ашакодо очень рада, что ее слова послужат науке. Правда ведь, Ашакодо?

Ашакодо стояла растерянная, не зная, то ли ей действительно радоваться, то ли обидеться.

В это время на лестнице послышались голоса: это были гости. Они уже знали, что Ашакодо совершила нужный обряд, и теперь настал их черед.

— Ой, Ашакодо, какой у тебя молодой платок! В этом платке тебе больше ста лет и не дашь, — говорили женщины, оглядывая ее с ног до головы.

— Баркала, дай аллах, чтобы и вам почаще выпадали такие дни, как сегодня у Ибрагима, — отвечала Ашакодо, польщенная тем, что ей дали не больше ста лет.

Правда, не далее как на той неделе, когда у колхозного монтера родился пятый сын и она пришла с поздравлениями, за что получила белое гурмендо, мужчины давали ей только девяносто. Но ведь то были мужчины. Они всегда немного льстят женщинам. А женщины? Разве они потерпят, чтобы другая была умнее и уважаемее их?

И Ашакодо с высоты своих ста двадцати годов бросила на гостей снисходительный взгляд: так вершина озирает камешки на дне ущелий.

В каждом ауле, даже если они расположены друг от друга на расстоянии петушиного шага, есть свой обычай.

В ауле Когонареб принято было, чтобы к новорожденному первым являлся самый старый человек аула: это обещало долголетие. Почти пятнадцать лет подряд эту миссию с честью выполняла Ашакодо. А поскольку в ауле Когонареб рождалось в год не менее сотни младенцев, то и выходило, что Ашакодо выполняла немалую работу, и притом на общественных началах, если не считать платков, которые она получала в таких больших количествах, что вполне могла бы продавать их на рынке. Но Ашакодо распорядилась ими иначе.

Она обильно одаривала платками новобрачных.