Корзина спелой вишни

— …Так вот, — продолжала Патимат начатый разговор. — Похоронила я Магомеда Кади. Месяца два меня не могли оторвать от его могилы. Очаг не зажигала. Есть не ела. А потом… стала я замечать, что трава зеленеет, что птицы поют, что ребятишки смеются. И потянуло меня к людям. Но до любви было еще ох как далеко. О другом мужчине, который мог бы занять место моего Магомеда Кади, я не смела и помышлять. Не знала я тогда, что время излечивает все раны, даже самые кровоточащие. А излечившийся, обновленный человек не может жить как больной. Он жаждет жизни и счастья. Все началось с ликбеза. Это был первый ликбез в нашем ауле, а я его первая и сначала единственная ученица. Разместился он в доме моего отца, а я тогда жила с родителями Магомеда Кади. Пошла я в ликбез потому, что помнила слова моего незабвенного Магомеда: «Ласточка моя веселая, если бы я владел грамотой, я бы написал о нашей любви огромную книгу».

Вот я и подумала: «Научусь писать и сделаю за него то, о чем он мечтал».

Учителем у нас был совсем молодой парень: он мне в сыновья годился.

Первое время мы сидели вдвоем, напротив друг друга. Стыдно мне было оставаться наедине с мужчиной, и уговорила я одну бабушку хотя бы посидеть с нами. А потом и другие стали захаживать, сначала так, из любопытства, посидят на подоконнике, орешки пощелкают, поподмигивают друг дружке и разойдутся. А через месяц в комнате собралось столько народа, что и не протолкнуться. Учились после работы, после всех домашних дел, поздним вечером. Керосин для коптилки приносили из дома. Очаг топили по очереди. На занятия ходили не с книгами: их и в помине не было — а с охапками кизяка, чтобы разжечь очаг. Грамота давалась нам с трудом.

И вот стала я замечать, что дни мои тянутся, как ослы, впряженные в одну упряжку, но тянущие в разные стороны. А ведь каждый мой день был наполнен всеми событиями новой удивительной жизни, которая разворачивалась в нашем ауле. И все-таки я с нетерпением ждала вечера, чтобы увидеть его. Сначала это было материнское чувство. А скорее всего моя зарождающаяся любовь пугливо пряталась в это чувство, чтобы не раскрыть себя. Узнала я, что учитель наш сирота: мать умерла от тифа, отец погиб на гражданской войне.

Обращался он с нами строго: ни улыбки, ни ласкового слова. Глаза суровые, губы крепко сжаты, меж бровями глубокая резкая складка. А шея детская, тонкая, а ворот рубашки грязный и верхняя пуговица оторвана.

Так и хочется постирать ему рубашку, пришить пуговицу, накормить досыта.

Стала я следить за собой, глядеться в зеркало. Сшила себе новое платье. А перед родителями Магомеда так стыдно: в глаза им глядеть не могу. Задумала я уйти от них и поселиться в отцовском доме, а сказать об этом язык не поворачивается.

Отец Магомеда сам заметил, что со мной творится. И вот как-то закрутил он кальян, походил кругами по комнате, да и говорит:

— Дочь моя Патимат, живым по мертвым нельзя равняться. Спасибо тебе, что любила нашего сына, как достойная женщина может любить достойного мужчину. Спасибо, что берегла его память и столько времени носила по нему траур. Но он уже в земле, а ты на земле. И потому выбери себе другого достойного мужчину. А мы порадуемся за тебя.

Все перевернулось в моем сердце. Я увидела Магомеда Кади словно бы живым, услышала его шепот, его дыхание в ту последнюю ночь на Черных камнях…

— Никогда, слышите, отец, никогда!

А через неделю я ушла от них. Самая большая комната в моем доме была занята ликбезом, а в двух маленьких разместилась я. Как-то вижу, учитель забыл на спинке стула свой пиджак. Я его вычистила, залатала, пришила пуговицы, отутюжила, вернее, прогладила гладким разогретым в очаге камнем: утюгов тогда у нас и в помине не было.

В другой раз вижу: облокотился он о подоконник и грызет сухой хлеб. «Заходи, — говорю, — у меня хороший чечевичный суп». А сама дрожу: вдруг откажется. Но он посмотрел на меня внимательно и согласился. По-моему, этот чечевичный суп нас и сблизил. С этого дня стала я замечать, что он то пораньше придет, то попозже уйдет… А в один прекрасный день я так осмелела, что переделала стихи Магомеда Кади, посвященные мне, переписала их на клочок бумаги своим корявым почерком, да, наверное, с ошибками в каждом слове, и вложила ему в тетрадь. Он тоже ответил мне стихами, но не своими, а народной песней. Так мы и объяснились. Не прошло и месяца, как Зубаир стал моим мужем.

— Так это был Зубаир?! — несколько разочарованно воскликнула Тапус.

— Ну да, а ты думала, у меня был еще муж, кроме Магомеда и Зубаира? Нет, доченька, двух мужчин, двух любимых вполне хватит на жизнь, даже на такую длинную, как моя.

— Выйду-ка я на крышу, крикну Зубаиру, что я здесь, у тебя. А то он уже, наверное, меня ищет.

И вот через весь аул понеслось, подхваченное ветром:

— Зубаир, а Зубаир, я здесь, у Тапус, вместе с дочкой Арипа.

На самом деле Патимат вовсе не беспокоилась о Зубаире. Расчет ее был хитер и прост одновременно: если она прокричит с крыши, что она у Тапус с дочерью Арипа, то и Арип, конечно, услышит ее, а значит, придет сюда за дочерью.