Корзина спелой вишни

Но даже мое меткое прозвище не вмещало всю остроту моих страданий. Каждая жилочка во мне горела и трепетала. По ночам я молила о рассвете: ведь ночью я не могла бежать к Мухтару. Я вновь и вновь принимала решение сказать ему все. Но стоило мне увидеть его суровое лицо, как смелость покидала меня.

Что это было? И откуда? Во мне журчали тысячи ручьев. Меня качало, как на морской волне. Меня поднимали огненные крылья. «Пиши!» — приказывал мне кто-то. И я писала:

Что за голос слышу, слышу —
То воркует, то хохочет,
То звенит капелью с крыши…
Голос, что ты мне пророчишь?
Ты куда зовешь, скажи мне,
Ты о чем, скажи мне, шепчешь?
То звучишь, как будто в гневе,
То сосульки ломкой легче,
То выходишь из-под снега
Стебельком со звонкой чашей.
Чья любовь — цветок под небом?
Голос чей, кому звучащий?

Темнело за окном. Из-за гор выкатилась луна. Уже давно спят в доме. Спит аул: нигде не видно света. А я все пишу. Пишу, как лечу. Лечу — и звезды подмигивают мне. Лечу — и луна говорит со мной. Я лечу, и крылья мои сильнее и крепче, чем крылья орла. Вижу скалы, они не в трещинах, они в ранах. И тишина ночи полна звуков и шорохов. Следы пчелиных поцелуев я различаю на лепестках. Я пишу…

…А утром я увидела Мухтара. Рядом с ним стояла Супайнат. В зрачках ее сияющих глаз был Мухтар. Ее маленькая рука, пахнущая сенокосом, лежала в его загрубевшей руке.

Сердце мое, куда ты падаешь?! Где она, бездна моей души?

Холодный кинжал воткнули в меня — это Мухтар что-то шепнул ей.

Зажимая рукой рану, бегу из аула. Падаю. Встаю. Карабкаюсь по скале. Кровь моя омывает присохшие раны скал. Слезы мои падают в их морщины. Хочу убежать от боли своей. Там, наверху, вся трава мокрая, то ли от моих слез, то ли от слез неба. Падаю лицом в траву…

Нашла меня подруга, когда возвращалась с гор с корзиной кизяков. Ни о чем не спрашивая, она смыла с моих ран кровь, приложила подорожник. А у наших ворот, чтобы меня не мучили расспросами, переложила свою корзину на мою спину.

Ночью я металась в бреду. Я убивала ненавистную Супайнат…

А утром мне надо было идти в школу. И, как назло, на улице мне встретилась Супайнат. Она шла, блестя глазами, к дому Мухтара.

…И вот теперь я сидела в доме той самой Супайнат. У меня на коленях лежал ее ребенок. Вместо старого дома Аминат они отстроили новый: большой, двухэтажный. А куст колокольчиков сберегли. Он жил, он цвел.

Да, необъяснимую власть имеют над человеком воспоминания. Прошлое не умирает. Жизнь только оттесняет их в самый потаенный уголок сердца и памяти. Но чуть почувствуешь тот же запах, увидишь тень, упавшую, как тогда, и все оживает в тебе, бьется, болит…

Наверное, потому я тревожно прислушивалась к звукам на улице, боялась встречи с Мухтаром…

Одно только ушло навсегда — прежняя ненависть к сопернице. Ненависть — не стойкое чувство. Стойкое — любовь.

Супайнат! Какая она достойная жена и мать. Все в их большом двухэтажном доме дышало покоем, уютом, доброй женской заботой. Трех своих сыновей она назвала именами погибших братьев Мухтара.

Бедная бабушка Аминат, да она бы заново родилась, если бы хоть раз услышала, как Супайнат скликает домой сыновей: «Абдула! Абдулкадыр! Абдулмежид!»

Сколько сказок и легенд, бывало, рассказывала бабушка Аминат в длинные зимние вечера после того, как все письма были написаны. Слабый свет затухающих углей в очаге да снега в окне освещали ее смуглое, коричневое лицо. А я слушала ее рассеянно. Я тогда не думала, что каждая легенда — судьба, каждая легенда — это горсть золота.

Помню, живо помню и еще одну женщину из моего детства — старую Хандулай. Когда она умерла, скорбел по ней весь наш аул. Но не это меня удивляло. Даже из самых дальних аулов люди шли и шли к ее дому…

ПУЧОК МЯТЫ

Она лежала на высоком шерстяном матрасе, застеленном поверх паласа простыней из ситца. Ситец этот был такой яркий, что его красные, фиолетовые, желтые цвета сразу бросались в глаза при входе в полутемную, пропахшую лекарствами комнату. Хандулай лежала неподвижно, выпростав худые, жилистые руки из-под одеяла в таком же ситцевом цветастом пододеяльнике.

В ауле давно привыкли к ее пестрой одежде: даже в глубокой старости она не изменила своей привычке и любила повторять: «Жизнь у меня и так несладкая, что же я буду еще больше омрачать ее, надевая темные вещи?»

А жизнь, и правда, редко баловала ее.

В шестнадцать лет Хандулай выдали замуж. Мужа своего она впервые увидела на брачной постели. На его голове — хоть с фонарем ищи — нельзя было найти ни одного черного волоса. А на самой макушке блестела такая круглая и гладкая лысина, что подруги насмехались над Хандулай. Это бы еще полбеды. Но у нареченного к тому же оказалось только одно ухо.