Корзина спелой вишни

Лица женщин становились суровыми, но они не оплакивали погибших. Туго перетянув свои черные шали, молча и строго на высоко поднятых руках проносили они убитых. И всякий раз, когда в ауле появлялась черная бурка с мертвым телом на ней, мать и Жавгарат, цепенея от ужаса, бросались навстречу.

Но однажды утром у родника Жавгарат заметила, что женщины смолкли при ее появлении и, бросив на нее непонятный взгляд, разошлись. Ни одна не захотела подождать, пока Жавгарат наберет воды в кувшин. На другой день, возвращаясь с поля, где полола картошку, Жавгарат встретила невесту брата. Но Салихат, которая раньше всегда первой бросалась ей навстречу, отвернулась и заспешила вниз по улице.

Жавгарат в первый момент удивилась, а потом огорчилась за брата: «Наверное, она не хочет ждать Сулеймана и решила выйти за другого», — подумала она с горечью и побежала догонять Салихат.

— Почему ты прячешься от меня? Или изменила своему слову? — в упор спросила она, преграждая ей дорогу.

Подбородок Салихат дрогнул. Она хотела пройти мимо, но Жавгарат стояла на пути, а улочка была узкой. И тогда, закрыв лицо руками, Салихат прошептала: «Все говорят, что он стал трусом. Ах, лучше бы я умерла…»

Белый свет помутился в глазах Жавгарат. Она прижалась к каменной стене ограды, чтобы не упасть.

— Неправда! — выкрикнула она вслед убегающей Салихат.

И когда шла домой, камни дороги, нагретые солнцем, казались ей раскаленными углями.

Нет большего горя для девушки-горянки, чем трусость брата. Это значит, не быть ей равной среди сверстниц, не найти хорошего жениха. Всякий будет шептать за ее спиной: «Вот пошла сестра труса!» Позор будет лежать и на ее детях, и на ее внуках.

Мать сидела у очага и пекла кукурузные лепешки. Она еще ничего не знала. «Говорят, наши бьются возле ущелья шайтанов. Ты слышала?» — обратилась она к дочери.

Мать очень постарела за эти годы. В черном одеянии ее лицо казалось не живым, а слепленным из белой глины. «Она умрет, если узнает о трусости Сулеймана», — подумала Жавгарат. А вслух спросила:

— Это то ущелье, что за мельницей?

— Да, — подтвердила мать, — за той мельницей, куда мы всегда ходим молоть муку.

Жавгарат вздрогнула. Она вспомнила ту грозовую ночь и свой разговор с братом…

Ночью Жавгарат надела одежду брата, косы спрятала под его папахой, а в руки взяла кинжал, когда-то положенный отцом в колыбель сына. На простой рукояти кинжала, сделанной из серого рога, были высечены слова: «Умирая, продли жизнь славой».

Темной ночью выскользнула она из дому…

Через день по аулу разнеслась радостная весть — врага удалось выбить из ущелья, и одним из самых славных героев этого боя стал Сулейман.

Встречать вернувшихся на передышку между боями мужчин пошли все аксакалы, женщины и девушки. Среди них была и Салихат.

И только когда Сулейман, сияя белой буркой и такой же лохматой папахой, под звуки зурны и барабана вошел в круг, все заметили, что нигде нет Жавгарат. Как же это? Ведь всякий раз общая радость в ауле начиналась танцем сестры и брата! Так неужели сегодня, в такой счастливый день, они не станцуют вместе?

— Жавгарат, Жавгарат! — закричали люди, хлопая в ладоши.

И Жавгарат вышла из дома. Белая шаль с дрожащими шелковыми кистями покрывала черные, туго заплетенные косы. Когда она вбежала в круг, тонко зазвенели бубенчики на ее серебряном поясе. Никто не обратил внимания на болезненную бледность ее лица.

Был ясный летний полдень. Ни облачка, ни выстрела, ни звона скрестившихся кинжалов.

Жавгарат — самоцветный камень — танцевала. Ее руки ломались, как крылья ласточки. Все было обычно, все как всегда в ее чудесном танце, только иногда она вдруг словно оступалась да смотрела поверх голов, туда, где кружились орлы и сверкал снег…

Наконец Жавгарат остановилась. Смолкли зурна и барабан. Жавгарат сняла платок и набросила его на плечи Салихат. А та, смущенно улыбаясь, взглянула на Сулеймана. И взгляд этот означал, что Салихат приняла подарок жениха и стала его невестой.

А Жавгарат вышла из ликующего круга и медленно-медленно побрела вдоль ограды, рукой держась за рану, которую закрыла мотком конопляных ниток, пропитанных медом. В глазах у нее все потемнело. Последний свой шаг она сделала у родного крыльца. Никто так и не услышал ее последнего стона.

И только после ее смерти люди поняли, как дорого заплатила красавица Жавгарат, спасая запятнанную честь своего брата.

На другой день с ботлихскими женщинами мы поехали по району и едва стали спускаться с горы, как нашу машину чуть не сшиб мотоцикл.

— Это же Абакар! — закричала художница нашего журнала Камила.

Визг тормозов, резкий толчок, скрип колес, и наш шофер Абакар с трудом увернулся от роковой встречи с Абакаром-мотоциклистом. А тот, отшвырнув свой мотоцикл, бросился к нашей Камиле, уже бежавшей ему навстречу, и, схватив ее руки в свои, измазанные мазутом, так тряхнул их, что мы зажмурились.

С криком «Убью!» он потащил Камилу к пропасти. Камила, как ни в чем не бывало, захохотала.

Ее смех привел новоявленного Абакара в чувство. Он отпустил Камилу.