Корзно

Тот вовсе не был испуган, хотя дело тянуло на гос.измену. Он ответил юной невесте короля снова стихами:

"- Ну, Фрося, ну зачем опять

Нести бессмыслицу и бред!

Какой же в этом явлен вред -

Свою красавицу ласкать

И невзначай добычу взять?

Теперь, изволь, хоть слезы лей,

Плыви за тридевять морей, -

Святую землю посети

И отпущенье обрети".

"Плыть за тридевять морей" в "Святую Землю" за отпущением - четырнадцатилетняя грешница не решилась. Утратив "девичью честь", княжна немедленно, хоть и поздно, поклялась сама себе, что больше - ни-ни. Что она этого гадкого Отто даже и на порог... и вообще...

Фрося и прежде мало с кем общалась в этом чужом краю. Исповедоваться католическому падре... с его бритой мордой... просить совета у временного мажордома, старого мадьяра, потерявшего глаз в бою с воинами её отца... Даже просто выплакаться в жилетку было не кому.

Самое холодное, самое тёмное время зимы, пустые поля, унылые, насквозь продуваемые рощи. Замок стоял почти пустым, она сидела целыми днями в темноте и одиночестве, переживая своё грехопадение. Отто, под благовидными предлогами, не приходил.

В темноте комнат приходили ей на ум стихи другой женщины:

"Зачем пою? Встает за песней вслед

Любовный бред,

Томит бесплодный зной

Мечты больной,

Лишь муки умножая.

Удел и так мой зол,

Судьбины произвол

Меня и так извел...

Нет! Извелась сама я".

Нет, не "зной". Холодно. "Бесплодный хлад"? А рифма? Почему "бесплодный"? - Лучше "смертельный". "Смертный"? Или "убойный"? - Слова такого нет...

Пребывая в заторможенном состоянии, боясь подумать о будущем, лишённая доверительного общения, она повторяла услышанные стихи, заменяя в них слова на более подходящие её душевному состоянию, добавляя к немецким, мадьярским, латинским словам свои, родные, русские. А почему нет? Это ж "мотет". Который, как Отто говорил, сейчас в моде. Квадро-мотет, четыре языка.

Потом такое полусонное, или, вернее, контуженное состояние внезапно закончилось: из Праги вернулась королева-мать.

Королевский невесте сразу устроили "досмотр". В духе как я когда-то в Рябиновке "паукам" проповедовал по поводу Пригоды. По результатам Фрося получила пару пощёчин от королевы, поток оскорбительных эпитетов из того же источника. И - суд.

Публичность позора добила девочку. Она молчала. Приведённый из темницы Отто выглядел сыто и весело. И распелся соловьём. Он во всем признался: "чистосердечное признание - облегчает наказание".

"Как-то раз наедине

С ней шалили мы сначала,

Но свершить случилось мне

То, что Донна возжелала".

Покаялся, всю вину взвалил на Фросю, добавил пикантные подробности. Обвиняемая в крайней обиде бросилась сбивчиво возражать. Отчего получилось ещё хуже: её слова были использованы как подтверждение её врождённой порочности и к измене предрасположенности.

Потенциальная свекровь вынесла вердикт. Осторожный: невесту - под домашний арест, жонглёра - выгнать. Девочка снова то плакала, то тупо замирала глядя в никуда, в тёмный угол комнаты. Католический священник, присланный для принятия исповеди и дарования утешения грешной блуднице, вызывал у неё отторжение. А православного к ней не пускали: династическая война, как я говорил, имела оттенок ещё и религиозной, все противники Иштвана, включая дядьёв и брата - православные.

К началу весны в Пожонь приехал Иштван. Пообщался с матерью, с придворными и, не заходя к невесте, снова уехал. А Фросе передали высочайшую волю:

- Пшла вон.

Приданое ей, конечно, не вернули, но, как дочку Мономаха под зимний дождь, не выгоняли, особого шума по теме:

- А! Эти русские! Все ...ляди! - тоже не было.

Свекровь-то и сама... из этих. Из рюриковичей. Поэтому - без обобщений. Скромненько собрали обоз и выпихнули.

В Галиче Остомысл повозмущался, наговорил разных громких слов, повсплёскивал руками. Но быстро успокоился: признавать очевидность собственной ошибки не хотелось.

- Да уж. Быват. Что ж ты так? Ну и хрен с ним.

Политические обстоятельства изменились. Андроник помирился с Мануилом, объективная глупость союза с мадьярами уже не замазывалась "горячими" эмоциями.

- А может оно и к лучшему? С византийцами дружить важнее.

Однако многомудрый Остомысл не отправил дочку в монастырь. Сохраняя, тем самым, возможность снова использовать девочку в своих дипломатических планах. Не по образу и подобию Мономаха - внука-то нет. Но опротестовать решение королевы-матери шанс сохранялся. Пострига, который послужил бы признанием вины, не было.

Понятно, что "добрая маменька" высказала "блудливой дочке-сучке" своё материнское поучение, да и в Галиче сыскалось немало любителей позлословить. Фрося снова сидела в одиночестве или с глупыми служанками, старалась быть незаметной, снова вспоминала и переделывала услышанные строфы.