Корзно

Надо ещё будет каждый день долбить и расширять эту дыру, надо ставить препоны в старом русле, чтобы не пошло прежним путём. Да и новое русло, хоть и уводило от бед мне известных, но к иным, мне покуда неизвестным бедам, могло привести.

Но! Я это сделал!

Господи!Тыдалмнесилыиразум.Вотя,передлицомтвоим.Делаючтомогу,помересилсобственныхисобственногожеразумения.Оттебяпринятых.Иеслинебудетоттрудовмоихтолка,тоигрехсейнатебебудет,Господи.

Идругим никогда, видишьБог? - я не буду,

Если что-то не так, ты прости уж меня.

Не надо меня прощать. Я - есть. Подобие твоё. Ияделаювсёчтомогу.

Аты?

На следующее утро, порешав обычные для первого дня движения каравана несуразицы и негоразды, я, с малой охраной, оставил медленно двигающийся обоз.

Навестить места "боевой и трудовой славы". Добраться - наконец-то, через девять лет! - до "золотишка княжны персиянской".

Как оно меня манило, сколько раз за эти годы я зубами скрипел: "лежит же! Его бы сейчас в дело пустить!". Сколько раз оно добавляло мне самоуверенности, наглости: "ежели что - откопаю и расплачусь". Или там: "откопаю и убегу. Отсюда и к едрене фене!".

Помогало. Не тем, что оно есть у меня, а тем, что я знаю где оно.

Точнее: думаю, что знаю. За столько-то лет... мало ли кто по болотам шастает - могли и прибрать.

Понятно, что в болота конями мы не полезли. Да я и не уверен, что нынче и пешком там пройду. Теперь-то ясно - чудом мы с Марьяшей там не утопли, божий промысел, однако.

Выскочили к устью Сейма, к Великому Устью. Тоже памятное место. По походу с Борзятой. Тогда зима была. Мы шли тройками по речному льду. Это было последнее место, где мы видели княжьих гридней - дальше уже "самара", полон половцы гнали.

Вспоминать... и стыдно, и трепетно. Как я тогда чудом жив остался. Ближники спасли, сам бы я точно сгинул. Глупый очень был. И слабый.

Бережёт меня судьба. Для чего-то. Неужто для "прогресса"? Как-то слабо верится: ГБ насчёт прогресса - отрицательно. "Что было - то и будет".

Нынче лето, взяли лодочку, скатились по речке вниз. Чуть мимо не проскочили.

Нету уже ни тех мостков, с которых я Марьяшу, почти бесчувственную, к плоту привязанную, в реку сталкивал. И той девчушки, что на иве прибрежной висела, снизу насквозь копьём пробитая, нет. А ива есть. Разрослась, раскудрявилась. От усадьбы, в тот раз половцами захваченной и сожжённой, только пепелище.

Что тогда оставалось - всё позже выгорело. От сарая у пристани, из ворот которого я тогда плот ножиком мастерил - пара горелых брёвен. Какие-то другие люди спалили. Может, половцы в следующий раз, может свои безобразники. Омшаники, что в стороне стоят, вовсе сгнили, целых крыш ни одной. Всё травой заросло. А в траве - черепа. От пинка катаются. Да кости иной раз под ногой трещат.

"Эти кости в пыли... были раньше людьми... такими же как мы...".

Пустое место. Разорённое, сожжённое, брошенное.

Так по всей Руси будет. После Батыя. После ляхов, после немцев...

Придут люди. Вспашут, построят, обживут. И их вырежут. Раз за разом. Здесь, по южному порубежью - в разных местах каждый год. В тот год, когда я здесь убегал - пять раз. Где - свои, где - поганые. Где - вместе.

Сыскал я и место, где явились мне "серые призраки в ночи". В ночной темноте из болотного тумана. Три серых всадника.

Нынче день ясный, а меня снова трясёт. Как тогда. Не сам страх - память о нём.

Рюриковичи меня никогда не поймут - у них такого страха не было. Другие сильные страхи случаются, а вот такого...

У них бывает страх смерти в бою. Это понятно, с другими видели. Может попасть в плен. Тоже видели, знаем. Утонуть в реке, получить тяжёлую рану... Всё.

Для меня тогда половцы были... все известные несчастия сразу да ещё пачка непредставимых.

Теперь-то я уже представляю. Теперь-то я - ого-го-го! - Ванька корзанутый!

Но память о собственном страхе осталась.

Снова, как с холопством: для них - ну, нехорошо. Для меня - "так жить нельзя и вы так жить не будете".

Значит, и дела со Степью придётся делать как-то... мимо рюриковичей.

А вот у этой берёзы тогда Марьяша на коленках сидела. Глаза - "рублями", рот - нараспашку. И как я ухитрился сообразить...?

Она тогда... одурела. Начала сначала посасывать, потом поняла, задёргалась. И не воткнуть же до упора! Начнёт задыхаться, потом рвать её... шуму будет. Только фелляция. Потихоньку.

Когда на гати копыта застучали, у Марьяшки и глазки закатились. Но сосательный рефлекс у хомосапиенсов - из самых врождённых. Вроде дыхательного и глотательного. Кто не сосал - тот потомства не оставил.

Э-эх, вспомнилось. Фрося. "Золотое перо" русской культуры. И - "золотое горло". В смысле: такие "соловьиные трели"! А вы что подумали?

Мда. Я тогда Марьяше жизнь спас. А она - мне.