Кошачий глаз

Мне показалось, он меня в чем-то обвиняет. Но тут я поняла, что он имеет в виду: я должна была принести нечто, называемое «портфолио недавних работ», то есть картин, чтобы он мог понять, хорошо ли я рисую. Но у меня было совсем мало работ. Практически единственное мое соприкосновение с искусством имело место в девятом классе, на уроках по художественной культуре, когда нам крутили «Лунную сонату» и мы должны были иллюстрировать ее волнистыми цветными линиями. Иногда мы рисовали тюльпаны в вазе. Я никогда в жизни не бывала в картинной галерее. Правда, однажды я прочитала в журнале «Лайф» статью про Пикассо.

Прошлым летом я устроилась горничной в дом отдыха в Маскоке – застилать кровати и мыть туалеты, чтобы подработать – и купила в местной сувенирной лавке набор для масляной живописи. Названия красок на маленьких тюбиках звучали для меня как пароль и отзыв: «Кобальтовый синий», «Жженая умбра», «Малиновый краплак». В свободное время я шла с этим набором вдоль берега озера и садилась спиной к дереву. Сосновые иглы кололи меня снизу, комары клубились вокруг, а я смотрела на плоскую воду цвета листового железа – по ней двигались моторные лодки лакированного красного дерева с флажками на корме. В этих лодках иногда катались другие горничные – из тех, что ходили на запретные вечеринки в номера к отдыхающим, пили там виски с имбирным элем из бумажных стаканчиков и, по слухам, ни в чем не отказывали. Иногда в прачечной, над сложенным постельным бельем, происходили ссоры со слезами.

Я не знала, как писать маслом или даже что писать, но знала, что надо начать. Через некоторое время я изобразила пивную бутылку без этикетки, дерево в форме поломанного венчика для взбивания и несколько расплывчатых скал цвета грязи с яростно-синим озером на заднем плане. И еще закат, который вышел похожим на пролитое непонятно что.

Я извлекла все это из черной папки, в которой принесла работы. Мистер Хрбик нахмурился, покрутил карандаш и ничего не сказал. Я была обескуражена и благоговела перед ним, потому что он обладал властью – он мог не дать мне хода. Я видела, что он счел мои картины плохими. Они и были плохие.

– Что-нибудь еще? – спросил он. – Рисунки?

С отчаяния я включила в «портфолио» свои старые рисунки со времен занятий биологией, сделанные твердым карандашом и раскрашенные. Я знала, что рисую лучше, чем пишу маслом, я дольше этим занимаюсь. Терять мне было нечего. Я вытащила рисунки.

– Как вы это назвали? – спросил он, держа рисунок вверх ногами.

– Это внутренности червя, – ответила я.

Он вроде бы не удивился.

– Это?

– Планария. Окрашенное сечение.

– А это?

– Репродуктивная система лягушки. Самца, – уточнила я.

Мистер Хрбик уставился на меня блестящими лиловыми глазами:

– Почему вы хотите попасть на курс?

– Меня больше никуда не берут, – я поняла, как провально звучу. – Это моя единственная надежда. Я не знаю больше никого, кто стал бы меня учить.

– А почему вы хотите учиться?

– Не знаю, – ответила я.

Мистер Хрбик снова взял карандаш и сунул его в угол рта, как сигарету. Потом опять вытащил. Накрутил волосы на пальцы.

– Вы – совершеннейший дилетант. Но иногда это лучше. Мы можем начать с ничего. – Он впервые улыбнулся мне. У него были неровные зубы. – Посмотрим, что мы сможем из вас сделать.

Мистер Хрбик расхаживает по мастерской. Он разочаровался во всех нас, включая натурщицу – она бесит его тем, что тайком жует жвачку.

– Сидите смирно! – говорит он ей, дергая себя за волосы. – Довольно жвачки!

Натурщица злобно смотрит на него и сжимает челюсти. Он берет ее за руки и за голову, лицо которой мрачно, и придает всему этому нужную позу, будто имеет дело с манекеном.

– Попробуем еще раз.

Он ходит взад-вперед, заглядывая нам через плечо и что-то бурча, а мастерская полнится песчаным шершавым шорохом угля по бумаге.

– Нет, нет! – говорит мистер Хрбик юноше. – Это тело.

Он произносит «тэло».

– Это не автомобиль. Думайте о пальцах, ласкающих эту плоть, о руке, которая проводит по ней. Вы должны быть тактильны.

Я пытаюсь думать так, как он говорит, но меня передергивает. У меня нет никакого желания проводить рукой по телу этой женщины, по коже, покрытой мурашками.

Одной из женщин постарше он говорит:

– Нам не нужно хорошенькое. Тэло не хорошенькое, как цветок. Рисуйте то, что есть.

Он останавливается у меня за спиной, я сжимаюсь и жду.

– Мы не медицинский учебник делаем, – говорит он мне. – У вас получился труп, а не женщина.

Он произносит «жэншина».

Я смотрю на то, что у меня вышло. Мистер Хрбик прав. Я старательна и точна, но я нарисовала бутылку в форме человеческого тела – инертную, безжизненную. Мужество, которое привело меня сюда, испаряется. Я бездарна.

Но в конце занятия, когда модель неловко поднялась на затекшие ноги, вцепилась в простыню и поплелась одеваться, когда я убираю уголь, мистер Хрбик подходит и становится рядом. Я вырываю из альбома сегодняшние рисунки, намереваясь их скомкать, но он быстро накрывает мою руку своей.

– Сохраните их.

– Зачем? Они никуда не годятся.