Кошачий глаз

Я спрашиваю мать, что такое «еврейское». Она говорит, что это такая религия. У мистера Банерджи тоже другая религия, но не еврейская. На свете есть разные религии. Что касается евреев, то Гитлер очень много их убил во время войны.

– Почему? – спрашиваю я.

– Он был параноиком, – отвечает отец. – Страдал мегаломанией.

Эти слова мне ничего не говорят.

– Он был плохой человек, – объясняет мать.

Я качу Брайана по грязному от золы снегу, обходя выбоины. Он пучит на меня глаза снизу вверх, нос покраснел, крохотный ротик не улыбается. Личность Брайана обрела новую глубину: он еврей. В нем есть что-то сверх обычного, что-то героическое; это ощущение не могут развеять даже голубые ушки заячьего комбинезончика. Еврейское – это запах пеленок, апельсины в вазе, золотые серьги миссис Файнштейн и ее, кажется, по-настоящему проколотые уши, но еще это слово означает древние и важные вещи. Еврея не каждый день встретишь.

Рядом возникают Корделия, Грейс и Кэрол.

– Ну, как поживает наша маленькая детка? – спрашивает Корделия.

– С ним все в порядке, – осмотрительно отвечаю я.

– Я не про него, я про тебя.

– Можно я его покатаю? – спрашивает Кэрол.

– Мне не велели, – отвечаю я. Если она что-нибудь сделает не так, вывернет Брайана Файнштейна вниз головой в сугроб, вина будет моя.

– Не очень-то и хотелось всяких еврейских детей катать, – парирует она.

– Евреи убили Христа, – официальным тоном заявляет Грейс. – Так в Библии написано.

Но евреи не интересуют Корделию. У нее на уме другое.

– Если тот, кто водит машину – водила, то как называется тот, кто ловит жуков? – спрашивает она.

– Не знаю.

– Какая ты глупая. Так называется твой отец, верно ведь? Ну давай же. Догадайся. Это очень просто.

– Жучила? – говорю я.

– И ты такие вещи говоришь про своего родного отца?! Тупица, он энтомолог. Как тебе не стыдно! Тебе следовало бы рот с мылом вымыть.

Я знаю, что «жучила» значит что-то плохое, но не знаю, почему. И все равно я предала и была предана.

– Мне надо идти, – говорю я.

Толкая колясочку к дому миссис Файнштейн, я беззвучно плачу, а Брайан бесстрастно смотрит на меня.

– Прощай, Брайан, – шепчу я ему.

Я говорю миссис Файнштейн, что не могу больше у нее работать, потому что нам очень много задают на дом. Я не могу сказать ей правду: Брайану, когда он со мной, угрожает необъяснимая опасность. Я вижу как наяву: Брайан воткнут головой в сугроб; Брайан в колясочке несется вниз по ледяному склону у моста прямо в ручей, полный мертвецов; Брайана швыряют в воздух, и заячьи ушки встают дыбом от ужаса. Я не смогу сопротивляться бесконечно.

– Ничего, миленькая, ничего, – говорит миссис Файнштейн, заглядывая в мои красные, плачущие глаза. Она обнимает меня и дает мне лишние пять центов. Меня еще никто не называл «миленькая».

Я иду домой, зная, что предала миссис Файнштейн и себя тоже. «Жучила», – думаю я про себя. Я повторяю это слово, пока оно не распадается на бессмысленные слоги. «Илажуч». Это слово – бессмысленное, как «жид», но от него разит злой волей, оно исполнено силы. Какой ущерб я нанесла отцу?

Я беру все пятицентовики с королевскими головами, полученные у миссис Файнштейн, и трачу их в лавке по дороге из школы. Я покупаю лакричные жгуты, мармеладные бобы, многослойные черные шары с зернышком в середине, пакетики с сухой смесью для шипучки, которую нужно пить через соломинку. Я раздаю их поровну – приношение, искупление – в ждущие руки подруг. На единый миг, предшествующий дарению, я любима.

26

Сегодня суббота. За все утро ничего не произошло. На стрехе над южным окном растут сосульки, и под солнцем с них капает – размеренно, словно кран подтекает. Мать на кухне печёт, отец и брат куда-то делись. Я обедаю одна и наблюдаю за сосульками.

На обед крекеры, оранжевый сыр и стакан молока, и еще миска алфавитного супа. Моя мать считает, что алфавитный суп – забавное лакомство для детей. В нем плавают буквы, белые буквы: заглавные А, О, S, R, реже Х или Z. Когда я была маленькая, я вылавливала буквы и составляла из них слова на краю тарелки. Или съедала свое имя, одну букву за другой. Теперь я просто ем суп, без особого интереса. Он оранжево-красный, со вкусом и запахом, а вот буквы совершенно безвкусные.

Звонит телефон. Это Грейс.

– Хочешь выйти поиграть? – спрашивает она нейтральным голосом, пустым и негнущимся, как глянцевая бумага. Я знаю, что рядом с ней стоит Корделия. Если я откажусь, меня в чем-нибудь обвинят. Если соглашусь, то придется выходить. Я соглашаюсь.

– Мы придем и заберем тебя, – говорит Грейс.

В животе тупая тяжесть, как будто его набили землей. Я надеваю комбинезон и сапоги, вязаную шапку и варежки. Говорю матери, что иду играть.

– Смотри не замерзни, – отвечает она.